in0

Мне же из школы пришлось уйти — я затеяла петицию в защиту нашего соученика, которого решили отчислить, и нам удалось его отстоять. Однако перепуганная завуч повернула дело так, что затем пришлось уйти нам. Следующей школой была так называемая МОПШИК — Московская Опытно-Показательная. Среди ее учеников было много номенклатурных детей. Вместе с нами учились Юра Жданов, дети Орджоникидзе и другие жильцы ДоПр — домов правительства. Чванство и лицемерие в этой школе было великое. Когда начались репрессии, на детей пострадавших родителей другие ученики начинали смотреть сверху вниз — пока вдруг их самих не постигала та же участь. Со временем аббревиатура «ДоПр» стала расшифровываться как «Дом предварительного заключения». В МОПШИКе, как и положено, был директор безукоризненно рабочего происхождения и на редкость скудного ума (он, например, говорил: «Дети, следите за культурой своей речИ!»), и заместитель по фамилии Михельсон — цепкий и очень собранный человек, прекрасный педагог, умевший поставить на место любого провинившегося. Михельсон был латыш: после образования Латвийской ССР он стал министром просвещения этой республики.

Междувремение

В конце 20-х папа, а затем и мама, поступили на работу в МОДПИК (Московское общество драматических писателей и композиторов), которое возглавлял тогда Луначарский. После того как тот в самом конце 20-х сложил с себя полномочия, мой отец уличил нового руководителя Тронина (а это была помесь советского чиновника с делягой-нэпманом) в злоупотреблениях и был арестован. Тогда через три месяца его выпустили из тюрьмы и восстановили на работе. Правда, тяжелейшая пневмония вынудила отца заняться чисто литературным трудом: переводил со славянских языков, английского и итальянского. В чем, надо сказать, достиг большого успеха.

В 1936 году отца снова арестовали, опять по доносу, только на этот раз все было серьезнее. Его обвинили в том, что он входил в группу «украинских националистов — литературных работников», которая занималась антисоветской агитацией. Отец к моменту ареста знал четырнадцать языков, со многих переводил. Донос написал литературный деятель Валерий Тарсис. Руководителем преступной группы был И. С. Поступальский. Туда же записали поэта Нарбута, переводчика Шлеймана (Коробана) и литературоведа Навроцкого. Всем им дали по пять лет, но для отца с его здоровьем это был смертный приговор. Его срок вышел в конце 1941-го — однако его вместо освобождения перевели в другой, более жуткий лагерь. Там в 1942 году он умер, в лагерном стационаре, от болезни сердца — так нам, по крайней мере, сообщил Поступальский.

Ну, а через год после ареста моего отца я окончила школу. Надо было работать, иначе мне, как вы понимаете, было несдобровать. И я буквально обошла всю Москву в поисках работы. Везде, в общем, меня встречали приветливо, давали анкету... И понятно, что как только дело доходило до пункта о родственниках в местах заключения, тут даже при желании (которого у меня не было) ничего нельзя было утаить. И, естественно, после подачи анкеты место, увы, оказывалось занято. В конце концов, я натолкнулась на объявление о наборе на курсы продавцов букинистической книги. Я отправилась туда — там никакой анкеты не было, меня лишь спросили, нет ли у меня родственников за границей. Я с легким сердцем соврала, что нет, была принята и заступила на работу в букинистический магазин на Арбате, дом 4. Магазин этот, кажется, существует и поныне. Но работы своей я стеснялась — и однажды, когда ко мне зашел давний и добрый знакомый нашей семьи Алексей Файко, даже спряталась под стол.

Надо было идти учиться. У меня были склонности к естественным наукам, биологии — но раз уж вышло так, что с детства меня окружал театр, то и поступать я решила в ГИТИС; в тот момент было как-то не до поисков. В 1938 году я узнала, что там организуется новый факультет — театроведческий; везде экзамены прошли, а там еще можно было подать документы. Работы к тому моменту было мало, денег не хватало — и я решила попытать счастья. А сдавать в те времена в институт надо было практически все те же экзамены, что и в школе, плюс профильные. В нашем случае — собеседование с преподавателем. Его я прошла блестяще, а вот по литературе недобрала балл. К великому счастью, мне дали переписать заявление на экстернат — я ходила на все лекции, посещала все занятия, а на следующий курс меня перевели на очное. ГИТИС давал возможность прирабатывать сценографом, что мне в тот момент было необходимо.

Война и эвакуация