in0

Тут приходится сделать некоторую паузу. На территории Российской империи, включавшей в себя Царство Польское, проживало чуть ли не восемьдесят процентов всех евреев мира. Особой благожелательностью к иноверцам российский режим никогда не отличался, и, несмотря на всю «всемирную отзывчивость» русской души, жизнь иудея в Российской империи была, мягко говоря, сложной. Эмиграция из России в США началась задолго до революции, она даже не то чтобы была эмиграцией, но естественно продолжала политику заселения Америки, и именно эта часть переселенцев натурализовалась на новой родине, став не просто частью американской культуры, но и во многом определив лицо всей американской культуры. Большая часть переселенцев везла с собой не самые радужные воспоминания о своей географической родине, и вопрос о русскости выходцев из России — особый вопрос. Какие бы то ни было, радужные или нет, но воспоминания были, и важно то, что, оказывается, в становлении Соединенных Штатов русско-еврейская составляющая играет не менее важную роль, чем англо-саксонская, испано-латинская или афро-американская.

Русская Америка и американская Россия. Границы этих воображаемых стран заключают в себе не только бесконечное разнообразие сплетен и скандалов русского Голливуда, Аллу Назимову, Михаила Чехова, Ольгу Бакланову в «Уродах» Тода Браунинга, торжество русского пианизма, культ русской музыки, Чайковского, Рахманинова, Стравинского и Прокофьева в Америке, Первый концерт в исполнении Вана Клиберна, нью-йоркский балет Баланчина, русские балетные школы, Нуриева, помешательство на русской литературе, феномен Набокова, коллекции русской иконописи и Фаберже, русские магазины и Брайтон Бич, но и такие, столь же призрачные, сколь и важные обстоятельства, как легенды о русских корнях Стивена Спилберга и Вупи Голдберг. Обстоятельства, определившие то, что лучшей экранизацией русской классики до сих пор остается «Любовь и смерть» Вуди Аллена, замечательно воспроизведшего тот особый запах русской духовности, что ей присущ в американском восприятии России, страны условной, но, в общем-то, симпатичной. Там все графини и князья, всегда — зима, всегда — на санях, все в шубах, женщины в соболях, мужчины — помохнатее, там едят икру ложками и пьют водку прямо из самовара.

У нас «Любовь и смерть» не пользуется популярностью, так как в этом фильме видят злую карикатуру, в то время как это тонкое и нежное рассуждение о предмете, который дорог и любим. Американская Россия, очень милая страна, изображенная Вуди Алленом, но выдуманная отнюдь не им. Она была изобретена выходцами из Российской империи, и на той же выставке в Русском музее висит совершенно потрясающая «Масленица» Сергея Судейкина, написанная в конце двадцатых годов и на пятьдесят лет опережающая фильм Вуди Аллена. Эта картина прекрасна как математическая формула, как штрихкод американской России, по которому тут же можно идентифицировать и оценить русскую российскость в американском супермаркете. Где банки томатного супа Энди и американский флаг Джаспера Джонса.

Судейкин — художник абсолютно петербургский, западнический, насколько западен Петербург по отношению к остальной России, и европейский, насколько европеизирован «Мир искусства» по отношению к русскому искусству, — изощренный эстет и интеллектуал Серебряного века. Его русские вещи — красочный вихрь культурных ассоциаций, философских блужданий богемного поэта среди бумажных рыночных цветов и драгоценного саксонского фарфора. Изысканная аляповатость русского ампира, толстые букеты на синих с золотом чашках, толстые амуры, балетные пастухи и пастушки с толстыми икрами, все у него ярко, пухло, сентиментально-элегично и очень живописно. Живописно до пастозной чрезмерности, живописно так, что красочный слой в судейкинских работах обладает чувственным обаянием лучших строчек Кузмина. Поэтому его американская «Масленица», внешне очень похожая на Судейкина начала века, поражает. Судейкинский примитивизм, теряя материальность, как будто иссыхает. Блекнут и сереют краски, живопись уплощается, и фигуры масленичного разгула печально гротескны, похожи не на пестрых кукол из шелка и фарфора, как в его ранних произведениях, а на их жестяные имитации. Они не просто растеряли всю свою веселость, они просто страшны.