Иначе не выжить

— Но ведь это кино! В жизни совсем по-другому.

— Значит, с сегодняшнего дня ты начнешь привыкать к суровым армейским будням! — выкрутилась Люда.

— Я знаю, — загрустил Саня, — это тебе не доставляет удовольствия. И ты меня скоро разлюбишь…

— Шурка, прекрати! — Она прижалась к нему всем телом и прошептала на ухо: — Я люблю тебя, дурачка, и без этого! И никогда не разлюблю!

Они вышли из лесопарка на закате, сели в пустой трамвай и покатили к ее дому. Люда собрала в кулачок несколько шпилек, и волосы упали ей на плечи. Он следил за ней, уткнувшись подбородком в поручень сиденья.

— Какая ты красивая!

— Да ну тебя! Самая обыкновенная. Вот Софи Лорен — другое дело! Она тебе нравится?

— Я люблю блондинок.

— Ничего ты не смыслишь в женской красоте! Блондинкам приходится много краситься, чтобы выглядеть привлекательными. А ведь лучше естественная красота.

— Но ты ведь не красишься.

— И что хорошего в этих белесых свинячьих ресницах?

Она явно напрашивалась на комплимент.

— Ты самая красивая в мире! — провозгласил он.

Они добрались уже в сумерках. Как по заказу, поднялся ветер, нагнал тучи.

— Ты меня не провожай до подъезда, — попросила Люда. — Соседка на первом этаже все время сидит у окна и следит за всеми. Потом расскажет отцу.

Ветер усилился, трепал волосы и одежду, заглушал слова. Они стояли на пустыре с торца ее дома, обдуваемые со всех сторон.

Обнялись.

Пустое ведро с окровавленной марлей на дне зловеще поскрипывало на ветру.

— Я завтра приду тебя провожать, — пообещала она.

— Лучше не надо, — отказался он. — Мне будет тяжело…

— Пиши мне чаще…

— И ты… Не забывай…

— Никогда…

Путь от ее дома до заводского общежития проходил через цыганский поселок и занимал не более получаса.

Саня шел очень быстро, почти бежал, но не из страха, а потому что стыдился собственных слез. Вдали уже громыхало, но дождь не начинался. В поселке не было ни души. Все попрятались в ожидании ливня. Два года он ходил этим поселком, зимой и летом, ночью и днем, провожая Люду после занятий, после заводской смены. Он знал здесь каждое дерево, каждый кустик, но приходит время и надо сказать: «Прощайте, прощай…»

От поселка до общежития — рукой подать, но он вдруг остановился, ему показалось, что в порыве ветра, в раскате грома он слышит собственное имя. Странное это ощущение, когда из черного тоннеля, каким предстал вдруг неосвещенный поселок, доносится:

— Шу-ура-а-а!

Он постоял с минуту, сомневаясь, но крик повторился. Это кричала она.

Саня ринулся в черноту тоннеля, ничего не различая в десяти шагах, кроме столбов пыли да деревянных резных ворот перед домами оседлых цыган.

— Лю-уда-а-а!

И вот уже совсем близко раздался жутковатый скрип пустого ведра.

Обнялись.

— Разве уже был дождь? — прижалась она к его мокрой щеке.

— Там, за поселком, накрапывал, — соврал он.

— А я, представляешь, оставила на даче ключ от квартиры! Господи, бежала за тобой целую вечность! И еще это проклятое ведро!

Молния шарахнула совсем близко и осветила марлю на дне ведра. Гром оглушил. И небо наконец прорвало. Ливень ударил с градом. Стало по-зимнему холодно.

Мокрые, замерзшие, счастливые, они ворвались в общежитие.

Им повезло дважды. Старик вахтер куда-то отлучился, и они беспрепятственно взлетели на третий этаж. А на столе в темной сырой комнате лежала записка от Витяя: «Решил попрощаться с городом. Проведу ночь на набережной. Встретимся на призывном. Привет Людмиле. Пока».

— Ура-а! — закричали они в голос, не подумав, каково Витяю на набережной в такой ливень.

Они развесили свою мокрую одежду на бельевой веревке, навечно протянутой от окна к двери.

Люда сразу забралась под одеяло, а Саня взялся за приготовление ужина. В холодильнике обнаружилось кое-что. Банка рыбных консервов, яблоко, засахаренное малиновое варенье. Не густо, конечно, но до утра прожить хватит. Он заварил чай, подал ей в постель бутерброды с рыбой и яблоко на десерт.

— Нет, яблоко — пополам! — не согласилась Люда. — У нас равноправие!

Они впервые проводили вместе ночь, и оттого возбуждение было крайним. Саня доводил себя до изнеможения, отдыхал и вновь принимался за дело, словно хотел запастись на все два года. Люда не сопротивлялась, только тяжело вздымалась белая грудь — ария казалась бесконечной. Но на четвертый или пятый раз — они сбились со счета — ария вдруг прервалась коротким вскриком.

— Что с тобой?

— Не знаю, не знаю, — мотала она головой, как в бреду, и дрожала всем телом. — Кажется, я сейчас описаюсь…

— Давай же, давай! Еще немного! — подгонял он ее резкими движениями.

Люда застонала, всхлипнула, а потом обмякла, будто лишилась сознания.

— Вот теперь мы квиты, — обессиленно прошептал он ей в грудь. — Теперь равноправие.

— Ты именно этого хотел добиться?

— Иначе бы мне худо служилось.

— Шура, я тебя люблю! Я тебя люблю, Шурочка! Никого мне не надо, кроме тебя! Слышишь?

— Слышу…

— Веришь мне?

— Теперь верю…

Уже светало. Выпили чай с остатками варенья. Она натянула на себя полусырое платье. Ведро, умолкшее на ночь возле двери, вновь заскрипело у нее в руке.

Саня побрился. Влез в тренировочные, оставив единственные летние брюки сушиться навсегда.