Иначе жить не стоит

Больница всегда внушала ему страх, а теперь — больше, чем обычно. Белая безглазая мумия, лежавшая на одной из коек, заставляла его содрогаться от ужаса и жалости.

Выдержка Сверчка, его оживленный голос были непостижимы. Палька не знал, как держаться с ним, — проявлять сочувствие или делать вид, что все в порядке.

Инстинктом он выбрал лучшее — докладывал обо всем, что происходило на опытной станции. Никиту это не интересовало. Работает станция, и ладно, только взрывов больше не устраивайте. А Сверчку нужно было знать все, Палька отчитывался перед ним, как перед дотошным начальством, по всем показателям. Сверчок имел на это право. И Палька заставлял себя приходить ежедневно.

Здесь он встречался с Клашей.

Решение, принятое ранним утром в Москве, оказалось легкомысленным и несбыточным. Но именно потому, что теперь об этом и думать было стыдно, мысли о Клаше стали неудержимы, они всегда были с ним, тревожа и мучая, и нужны были все силы, чтобы держаться, держаться, держаться…

Поняв, в какие часы бывает Клаша, он переменил час, но и Клаша переменила — так уж выходило, что они сталкивались у постели Сверчка. В такие минуты Сверчок держался еще веселей — до ужаса. Палька спешил уйти, оставить Клашу с ним вдвоем. Но Сверчок говорил дребезжащим голосом:

— Ну, чего спешишь? Я теперь провожатый плохой. Будь другом, проводи Клашеньку, ведь темнеет уже!

Откуда он знал, что темнеет?

— Я еще не собираюсь уходить, Степа, — говорила Клаша, — чего ты меня торопишь?

— Сейчас начнутся вечерние процедуры, тебя выгонят.

Они уходили вдвоем и шли по сумеречным улицам, сохраняя между собою дистанцию в добрый метр. Они говорили о Сверчке, обсуждали, поможет ли ему Филатов.

И однажды Клаша сказала, опустив голову:

— Если он ослепнет, я его не оставлю.

После этого они долго молчали. Наконец Палька спросил самым безразличным тоном, на какой был способен:

— У вас все уже было решено?

— Нет, — быстро ответила Клаша. — И не могло быть решено. Я сказала — если.

— Степа не тот парень, чтоб принять жертву.

— Он никогда не почувствует жертвы. И с ним всякая девушка… Он такой хороший!..

— Да, — подтвердил Палька.

Они подошли к ее дому. Несколько метров от угла до ее двери были самыми трудными. Палька заставлял себя не замедлять шаги, не топтаться на месте, а дружелюбно попрощаться и уйти. Обычно это удавалось, но сегодня, чтобы отвлечься от того разговора, он начал рассказывать ей о московских друзьях, о стихах поэта Тихонова…

— Я знаю их, — сказала Клаша. — «А ты забыл, что хмур и сед и что тебе не двадцать лет…»

И тогда он сказал:

— Но нам-то двадцать! Давай прогуляемся немного.

— Мне еще к семинару готовиться, — ответила Клаша, — и прошла мимо дома, припоминая разные стихи, и произнесла две изумительные строчки:

Так мужество по-новому встает,
Когда к нему приходит испытанье.

Рассказать бы ей, как он недавно стоял один возле скважины, положив руки на штурвал и зная, что держит в руке жизнь или смерть… Нет, получится похвальба.

Они еще долго бродили по тихим улицам, открывая все новые совпадения вкусов и мыслей.

Прощаясь, он спросил:

— Ты когда завтра придешь?

— Как всегда. А ты?

— И я.

Но на следующий день он не увидел Клашу. Сверчок как бы между прочим сообщил, что она приходила днем и читала вслух.

Палька вышел с ощущением пустоты. Прошел мимо ее дома — в окне не было света. Занята вечером? Нет, не захотела. Из-за Степы. Но это же невозможно! После вчерашнего вечера он твердо знал, что это невозможно.

Подходя к своей калитке, он услышал в палисаднике два детских голоса — ломкий, захлебывающийся голос Кузьки и другой, звонкий, с замираниями.

— …А оно ка-ак ахнет! Ка-ак рванет из-под земли! Всю надстройку на полкилометра кинуло!

— А он?

— А он кинулся прямо в огонь, хвать за рычаг — и отключил дутье. Руки — как нет их, все сквозь прожжены!

— А иначе все взорвалось бы?

— Все!

Звонкий голосок сказал с непреклонной убежденностью:

— Он самый замечательный, я еще тогда видела.

Палька узнал этот непреклонный голосок. Но откуда она — здесь?

Две фигурки поднялись ему навстречу со скамьи.

— Здравствуйте, Павел Кириллович, — тоном воспитанной девочки произнесла Галя Русаковская и вытянула из кармана маленький душистый конверт. — Мама прислала.

— Ничего не понимаю. Откуда вы здесь взялись?

— А мы с папой. На защиту и консультации.

— И ты на защиту и консультации? Тебе, по-моему, в школу ходить полагается. — Палька разглядывал конверт и принюхивался к запаху знакомых духов. — И надолго вы сюда?

— На пять дней. А меня взяли, потому что бабушка со мной не может справиться.

— Похоже. А ну, Кузь, проводи эту девицу до трамвая!

Галя чинно попрощалась, как полагается образцовой девочке, но выбралась из палисадника по-своему: не в калитку, а через нее. Судя по удаляющимся голосам, к трамваю они не спешили.