Иная судьба

Или там было что-то другое, в этих видениях? Бессмертные над убитым будущим? Над телами на острове Коркира?

Неважно.

Мы стояли на том, что было когда-то Коркирой. Где когда-то было время. И наши армии.

Я — и те, кто сделал шаг вместе со мной. Афина и Арес. Танат и Гестия. Гера.

Коры не было — наверное, задержал Провидящий.

Может, понимал, что весна здесь не к месту.

Потому что никакому семени не подняться с этой почвы.

Пыль — мягкая, серая, жирными облачками взлетающая из-под ног.

В пыли разлеглись остовы кораблей — распластались повыгнившими скелетамидиковинных рыб. Лежат остатки союзнических войск — полуистлевший меч… позеленевший котел.

Щит — когда-то медный. Теперь — проросший мерзкой зелёной плесенью.

Цветущая Коркира — проплешина посреди тревожного моря.

Вода не шумит, не пытается лизать берег. Воде страшно попробовать серую пыль — яд обезумевшего времени.

И глухо молчат чайки — опасаются подавать голос там, где затихло время.

Замерло.

Отковалось в ядовитую гадину — лежит, щерится осколками клыков.

В обугленной, подрагивающей ладони того, кто…

— Здравствуй, — сказал он хрипло и будто через силу. — Здравствуй… брат.

Махайра рвалась из его ладони, приподнимала руку — обожженную до локтя и будто бы высохшую. Не махайра, нет. Серп Крона — воплощённая месть матери-Геи, выплавленная ею из самого себя.

Чистое небытие.

Чистая ненависть.

Такая же, как сейчас — в улыбке брата. Выгоревшей, страшной — и в глазах у него больше не серое, грозовое небо. Там — пепел, без конца и края, такой же, каким засыпано всё вокруг.

Пыль времени с отблесками адамантия.

Белые взблески в волосах — не молнии. Яростные, холодные блики — будто играет на самом острии клинка лунный свет.

И за плечами — косматой горой стоит мощь Олимпа. Небесный орёл распахнул крылья-тучи, вскинул голову, открыл клюв в клёкоте. Показалось было — в гордом.

Нет, в болезненном.

Орёл крыльями вцепился в плечи хозяина: держись! Не смей! Тащил назад — всей мощью Олимпа уравновешивал то, что у Владыки лежало в ладони.

Взбесившееся время.

— Я… удержал, — сказал Зевс. Ухмыльнулся — кривой улыбкой, похожей на щербатый оскал Серпа. Выжал — из искусанных губ: — Ты не смог бы. Ты бы… не смог. А я…

— Что ты сделал?! — прошептала Гестия. Бессильно сделала несколько шагов вперёд. — Что сделал, брат?!

Уведи её, — швырнул я Танату взглядом, чуть повернув голову. Уходите все, — это уже Афине, тоже без слов. Уведи мать, — это Аресу, потому что Гера потянулась за луком.

Потому что дело — не в том, что он уже сделал. Дело в том, что он ещё сделает.

Пусть он уверен — что удержал. Опьянён мнимой победой, одержим тем, что вот! Владыка! Настоящий! Мощь Олимпа — за плечами, Серп Крона — в руках!

Я вижу, как подрагивают на лезвии клинка дочерна обожжённые пальцы. Как обугливается край багряного владыческого гиматия. В смехе брата, в глазах брата, во всём — всё меньше самого Зевса, и всё больше той гадины, которая лежит в его ладони.

И под ногами всё яснее и радостнее начинает звучать: «Рано или поздно…»

Рано или поздно — тебя выжгут брат. И ты не удержишь.

— Что я сделал? — переспросил Зевс, улыбаясь кривой, не своей улыбкой. — Я… убил её… Его. Он думал — заберёт мой трезубец. Думал — это его Судьба… Судьба. Думал… задаст мне вопрос. А мать дала мне ответ. На всё ответ.

Ответ.

Лежит в пыли золотой лук — серебряная стрела одиноко подмигивает. Кифара — полуистлевшая, с порванными, торчащими во все стороны струнами. Струны, наверное, печалятся. Вспоминают любимца муз, и неудавшегося морского царя, и вечного аэда за его плечами.

От Аполлона не осталось пыли — вот следствие отцовского гнева. Попытки пойти против Владыки.

Попытки стать Клеймом Кронида и его Судьбой.

Радуйся, Зевс. Кажется, только что ты убил бессмертного.

— Я убил Судьбу, брат, — шепнул Зевс, то ли улыбаясь, то ли скалясь. Ненависть смотрела из его глаз всё яснее — выжигала страшнее махайры, которая нетерпеливо рвалась вперёд из истлевших уже до кости пальцев. — Мать сказала, что он может… кого угодно. Что угодно. Что я… что я удержу. И я смог.

— Ненадолго, — сказал я. Сделал шаг — по полю, из которого не подняться всходам, по мягкой, серой, жирной пыли с запахом времени. Орёл в небесах напряг крылья, всколыхнул небо истошным клёкотом: держу! — Ты знаешь, что это ненадолго, брат. Ты чувствуешь, что это ненадолго. Опусти его. Опусти его совсем. И возьми свой трезубец. Будь Владыкой Олимпа.

Говорить было трудно: пыль забивала горло, воздух пропитался ненавистью и смертью, и плакала за спиной Гестия, и слишком близко стояла — грань.

Смертный страх, которого уже коснулся однажды — сегодня.

Извивающаяся тварь в ладони брата шипела в лицо, и виделось: перерезанное горло, и старческие руки, бессильно зажимающие прореху, черно-алая жидкость ползёт по пальцам, и открывается проход, и я хочу…

— Опустить?! Чтобы ты ударил меня в спину?!