Иная судьба

И разжал пальцы.

Взвизгнуло испуганно и яростно древнее адамантовое лезвие: почему разжал?! Зачем пальцы?! Ты — лучник! Ты же должен сейчас — стрелу из колчана, потом на тетиву…

Чтобы мы успели ударить. Чтобы я успел…

Блеснула серебряным бликом молния — подарок пастушка нереиде в благодарность за ночи. Стрела, для которой не нужны луки и колчаны. Позови — явится.

Та самая, которую я оставил сыну.

Игрушечная стрелка — куда там произведению Циклопов против воплощённой мести матери-Геи! Лезвие заскрежетало-заусмехалось: сейчас… в пыль… как только столкновение…

Стрелка упала в пыль — не вынесла даже быть поблизости от небытия, заключённого в древний адамантий.

Потом щербатая усмешка замерла. Довольный скрежет захлебнулся.

И непобедимый Серп Времени полетел в пыль следом за молнией — вместе со сжимающей его дочерна истлевшей кистью.

Ифит целился не в махайру — в руку.

Змея кусает собственный хвост — вцепилась, не разорвать. Секунда кажется дольше жизни: успеваешь увидеть всё, услышать всё, всё почувствовать. Зевс — рот открыт в безмолвном, но истошном вопле боли и ярости. Ифит — полон решимости закончить, заслонить, защитить, и лук вновь выгибается, становясь кифарой, сейчас обрушится вслед музыка… и за стеклистым, изломанным маревом — будто жилы хрусталя — мечутся фигуры: одна, с золотистыми волосами, ломает руки — наверное, Гера…

Фигур сейчас не будет. И змеи — преграды, ловушки, которую невольно поставил Зевс — сейчас не будет, и острова Коркира, и много чего ещё…

Потому что в пыль летит ядовитая гадина, которую не удержали. Разъярённая. Настроенная только — жрать.

Обращать в прах, пыль, бездну.

Сейчас коснётся земли — резанёт наотмашь, чтобы — вся и всё…

И некому схватить ее за хвост.

Мгновение — чаша, до отказа налитая событиями. Вижу — как движется адамантовое щербатое лезвие вниз, как распахивает крылья гневный орёл в поднебесье, слышу — раскат грома, и хихиканье в Тартаре старой сволочи, давно не подававшей голос: «Его могу удержать только я, как тебе такое?!»

Мне такое — никак. Я тут вообще другим делом занят. Например — вытягиваю из воздуха легкий, серебристый шлем, пришедший на зов. Махом нахлобучиваю его на голову.

Ты хотел, чтобы я исчез, братец? Вот, пропадаю.

Хотел, чтобы я с Серпом Крона познакомился?

Вот и сведем знакомство.

Сводим.

Отчаянно и страшно. Пальцы невидимки — намертво вцепляются в истертую рукоять — ту самую, на которой только что истлели остатки пальцев Зевса. Она обжигает холодом, эта рукоять, и время вздыбливается и бесится: ты не можешь меня удержать, жалкий…

Но я держу — вцепляюсь и держу, рывком тащу взбешенное время на место, в предназначенные ему ножны, и цежу ему в отсутствующую рожу: «Я победил твоего прежнего господина, ясно тебе?!»

Время — водоворот, затягивает и тащит. Мелькает всё наперекосяк, вперемешку: взвивается медный вихрь волос Коры, и надрывается младенец в колыбельке — тебя свергнет сын — и смотрит мертвыми глазами отрубленная голова Посейдона. И фигура на остром уступе протягивает дрожащие руки, развеваются поседевшие волосы, крик летит в гневное небо.

Веки прикрыты, вот только они же невидимы — и время щемится под них, мелькает бесконечной вереницей образов — взвивается бич, полосуя спину Геры, рассыпаются под пальцами серебристые волосы Левки, и из выгоревшей до пепла земли Флегр до небес поднимаются новые всходы — Гиганты, идут — Олимп будто яблочки околачивать…

Прошлое свилось змеей — вокруг него обвивается будущее. Раскрывают пасти, кусают друг друга, вот-вот задушат кольцами затесавшееся между ними настоящее.

Настоящее: распахнувший гневные крылья орёл в поднебесье. Косматая мощь. И трезубец в руке Владыки Олимпа — второй руке, бестрепетной и твёрдой.

И воздух трепещет от хищного клёкота птицы, в котором — чистая ненависть.

Настоящее: тонкие пальцы на серебряных струнах, и бездонное море плещет из глаз, и музыка изливается на измученный берег, захлёстывает своего музыканта до колен, до щиколоток, поднимается выше самых высоких гор — и распахивает собственные крылья, и становится прочнее щита, летит — острее стрел.

И воздух дрожит от соприкосновения с любовью, которая затапливает берег вместо немого, безучастного, боязливого моря. Которая делается морем сама. Которая не умеет промахиваться, не умеет уклоняться, не умеет бежать.

Любовь и ненависть столкнулись в небесах.

Змея кусает собственный хвост. Мощь Олимпа — против песни. Старая мелодия «Я море… ты — скалы…» на новый лад: «Ты — море… я скалы… Ибо разве не разбивается ненависть о любовь? Разве не скалами мы становимся, когда нам есть, что защищать? Мне есть, что защищать, о Владыка Олимпа. Я выстою. Я… я удержу…»

Я удержу, — повторяю я невидимыми губами. И веду свой собственный бой — со взбесившимся временем, которое рвется и рвется из моих рук — обращать в прах.

И поток секунд обращается — ледяным холодом Стикса, но я только сжимаю ладонь крепче, вцепляюсь и прорастаю в древнюю рукоять всем своим… смыслом? Миром…