Индиго

— Забавно! Нет, правда, забавно. Моя прапрабабка была монашкой.

— Разве монашки имеют право рожать? — спросил Валентин, а сам подумал: «Вот он, типичный пример женской логики. Надо же, провести параллель между святой и монашкой!»

— По семейному преданию она была беременна… 

68

Учинённая расправа дворовыми мужиками над господами дорого им обошлась. Слушать чернь никто не желал. Полиция предпочла выслушать потерпевших — молодого барина и его гостей (тех, кто остался в живых). Их версия случившегося инцидента казалась куда убедительнее. Петербургское образование не в пример красноречивее, и складные показания троих перевесили чашу правосудия в пользу дворян, ибо законы созданы защищать права власть имущих, а не крепостных, чей глас сравним разве что с мышиным писком. Да и откуда у армии крепостных голос? Посему выходило, что девка сама пришла-явилась (и где-то это правда в том, что пришла сама) по доброй воле (тут уже стряпчие смогли бы поспорить, но, как сказал, Генри Луис Менкен: «Зал судебного заседания — это место, где Иисус Христос и Иуда Искариот были бы равны, причем Иуда имел бы больше шансов на выигрыш дела».) пока её суженый осуждён и находится под стражей. Кто думал, что ревность кузнеца возымеет такое действие и приведёт к фатальным последствиям? А мужичье из солидарности или, почуяв пусть ложную, но безнаказанность — кто поймёт темноту крестьянского разума? — набросилось с кулаками на безоружных и голых господ.

— Слава Богу, что хоть одними кулаками, а не с вилами и топорами, — содрогнулся Иван Демьяныч, в очередной раз ощупывая перебинтованную голову: на месте ли, не раскололась?

Все мужики, участвовавшие в избиениях, были арестованы и с замиранием в сердце ждали приговора, а приговор обещал быть лютым.

Полиция сбилась с ног, разыскивая зачинщика-кузнеца. Он исчез в обрушившемся на губернию урагане, о котором вскоре сочинят немало историй-страшилок в кругу ночного костра, растворился вслед за своею «блудливой» невестой.

Их след простыл в ста метрах от усадьбы. Богатырь нёс хрупкую ношу на руках. Девушка не реагировала ни на что; кисть правой руки беспомощно покачивалась в воздухе, с неё бурным ручейком стекала дождевая вода. Кузьма нёс Валюшу, пока не заметил сквозь ливень фигурный силуэт перед собой. Молния озарила силуэт, и Кузьма признал в нём кобылу, с головой накрытую мешковиной, запряжённую в телегу с металлическим ободом (блеснувшим ярким серпом, отражая небесный всполох) деревянных колёс. Грянул гром, кобыла громко всхрапнула, беспрестанно меся под копытами земляную жижу. Воодушевлённый неожиданной удачей, кузнец подбежал к телеге и аккуратно положил драгоценную ношу на мокрую траву свежего покоса… и тут кто-то схватил его за голенище. От неожиданности Кузьма отпрыгнул, подумав на сторожевого пса, оставленного хозяином стеречь воз. Оказалось, что это хозяин и был. Кузнец без хлопот вытащил старика из-под телеги за шкирку и приподнял над землёй. Старик тут же заохал, заахал и запричитал, бестолково суча руками и ногами. Кузьма опустил его и отпустил.

— Мне телега нужна твоя, — безапелляционно заявил Кузьма. — Невесте моей худо, в город надо.

— Нет! — взвизгнул старик. — Не могу! Моя телега! Не дам!

— Я не прошу дед, я забираю! — Кузьма повернулся к старику спиной, чтобы сбросить с кобылы мешковину.

И яркая, ярче всех молний вместе взятых, боль пронзила бок кузнеца. Он всхрапнул наподобие кобылы и схватился за бок. Рука наткнулась на костяную рукоятку ножа.

– Ты что сделал?! Что ты сделал! — пребывая в глубоком шоке, восклицал Кузьма. Очередная молния очертила кривую линию над головой раненого парня, озарив мертвенно-бледное лицо. С глухим стоном-рыком он потянул за костяную рукоять. Кровавое лезвие ножа нацелилось на трусливого старикашку. Старик, пятясь, оскользнулся и хлопнулся в грязь, его кисть хаотично замелькала перед телом в попытке хоть раз грамотно озарить себя крестным знамением, но получались никудышные полукруги. Он лепетал:

— Господи! Спаси и сохрани, Господи! Господи, спаси и сохрани…

Шок затмил у Кузьмы голос разума, уступив права ярости. Он склонился и пронзил стариковское сердце.

— Сдохни, шелудивая псина!

Настала очередь старика схватиться за рукоятку. Он несколько секунд сжимал её, словно хватка могла удержать грешника в этом мире. Но секунды текли, как грязевые потоки вокруг, и старик, ослабив хватку (но не отпустив рукоять из руки), испустил дух, глаза, исполненные страха, угасли и закатились за веки. Кузьма тупо стоял над трупом, как дуб, шатаясь на шквальном ветру. Потом шок спал, и боль вернула парня в реальность, где он ещё был нужен кому-то.