Индиго

— Я нужен Валюше, — сказал он и шаткой походкой подошёл к кобыле. Сбросил наземь мешковину, проверил упряжь, попутно вспомнив шутливую поговорку: «хреновая лошадь при виде хомута всегда потеет», взобрался на телегу… и снова сполз. Сжимая бок одной рукой (сквозь пальцы обильно сочилась кровь, тёмная кровь, тут же смываемая хлеставшим дождем), подобрал мешковину и укрыл ею любимую, проверил: жива ли? Девушка ни жива, ни мертва, но — слава Богу! — дышала ровно. Чего нельзя сказать о парне. Каждый вздох давался с трудным горячим присвистом, а выдох сопровождался густой струёй из бока. Кузьма влез обратно на телегу, как мог туже затянул рану скрученной в жгут рубахой и стеганул вожжами по кобыльему крупу, громко гаркнув: «Но!» Он знал, куда им нужно, где их примут.

Все следы за телегой смывал ливень. Полиция же нашла (и довольствоваться здесь было нечем) только спятившего от страха пред зевом Божьим старика, убившего себя собственным ножом. 

69

— Она была беременна, когда принимала постриг, — сказала Даша, — и не знала, что носит плод. Она родила дочь, мою прабабку… Но даже на смертном одре горемычная не призналась, кто был отцом ребёнка, сказала только, что душа её не успокоится, пока не отомстит за себя и свою любовь. Вот так вот, Валюша.

Одно слово, одно имя — Валюша (так никто… даже мама, не называла никогда Валентина) — и

валет пик с перевертышем в пиковую даму

Валентин вспомнил почти забытый сон про необычную (и испугавшую его) даму пик. До него дошёл смысл двойственности «сонной» карты и, как следствие, пришло понимание причины его рождения в этой жизни в оболочке мужчины. «Я…БООООЖЕ!!! Я… я… я и есть та крестьянка!»

«Но почему — я?»

Вопрос ужасен. Ужасен тем, что, отождествив себя с крестьянкой, он принял беспрепятственно сей факт, он, однако же, отторгал всплывшую правду, он не хотел хвататься за нить клубка, могущего привезти к неизвестно каким ещё скелетам в шкафу. Правда — это горькая полынь, которую, по дурости разжевав во рту, едва сможешь выполоскать пищевой содой. Валентин задал другой вопрос, задал осторожно, боясь спугнуть… что спугнуть? И на ум несуразно пришла строчка из песни Валерии: «в стаю наших птиц боюсь спугнуть движением ресниц».

— А-а… почему «горемычная»?

— По-моему, к доступу к её телу домогался сын барина, у которого она служила при хозяйстве, — ответила ничего неподозревающая Даша, сладко потянувшись. — И из-за этого, говорят, она ушла в монастырь.

Валентин чуть не задохнулся от новой догадки: «Даша кровная родственница, родня, праправнучка бедной крестьянки с … дворянской душой прапрадеда! И она терпеливо ждала, и она терпеливо дождалась, когда в очередной из жизней весь квинтет собрался в одно время, в один век». «Но зачем они ей? Что эти четверо ей сделали?» Ответ прост, как лист бумаги. «Они её изнасиловали.

(четыре смычка на одну виолончель)

Изнасиловали. И один из них, Четвёртый Из Списка, ипостась Четвёртого Из Списка — отец родившейся в угрюмых стенах монастыря девочки». Потолок перед глазами Валентина поплыл, как если бы он перепил водки, ему стало дурно и плохо. Ему нужен воздух. Свежий воздух. Немедленно свежий воздух!

«Не поэтому ли Господь торопил с местью, подсказывая и щедро помогая, желая не допустить меня к всплывшей, как давнишний утопленник, правде? Или это крестьянка… Валюша, ужившаяся во мне второй душой, торопилась сдержать обещание, данное на смертном одре в монастыре?»

«Но почему — я? Почему?» — пока что не до конца доходила до него его причастность к мести крестьянки.

Мысли вертелись, закручиваясь в спираль; в очередной раз Валентин испугался… Но теперь за свой рассудок: спираль мыслей могла сжаться в пружину и разжаться, вышибая твёрдую почву разума.

Прошло пять-семь секунд-веков. Валентин подал голос:

— Здесь так душно… Можно, я открою форточку?

— Конечно.