Индия. 33 незабываемые встречи

Обратный путь, т. е. перемещение из Карачи в Дели и из Дели в Москву, занял в общей сложности – со сборами, прощаниями и т. п. – пять суток, причем бессонных! И совсем не по причине прощальных и встречальных празднеств и возлияний, я и тогда практически не пил совсем, а просто велика была насыщенность событий и эмоций. Конечно, эти пять суток без сна (и выглядел-то после вполне нормально!) остались в жизни неповторяемым рекордом; скорее всего я все же засыпал, даже много раз, но буквально на секунды, сам того не замечая.

Родина встретила меня с удивлением: вид мой, как представляю сейчас, был чудовищен. На голове красовался пробковый колониальный шлем (гадина, он никак не влезал в чемодан, а бросить этого старого товарища не хотелось), в руке британский стэк (купленный на каком-то развале), в кармане мятая книжонка для чтения на борту о М. Монро, накануне ушедшей из жизни. Дресс-код явно не соответствовал неписанным строгим законам советского общества. Книга вызвала настороженный интерес таможенников и они позвали начальство. Не улыбаясь и не слушая моих объяснений, начальство развернуло ее на первой попавшейся странице… И вот он, закон бутерброда в действии: книга распахнулась на большой фотографии несчастной Мэрилин, где она стояла совершенно голой! Я не настолько оторвался от Родины, чтобы не понимать – больше за рубеж я не поеду! Но начальство сумрачно «обнюхало» фотографию, подняв ее к утомленным глазам и изрекло, отдавая мне злополучную книгу – «можно». И добавило загадочно: «Для личного пользования».

Остальные таможенники смотрели на меня с тихой ненавистью. Вытряхнув мой чемодан, они с недоумением осмотрели его содержимое. «Что ж, за целый год только книги и накупили?» и оставили меня собирать вещи.

«О Родина моя!..»

Так с доброго предзнаменования началось моё возвращение, первое из многих с того дня.

Шлем до сих пор пылится у кого-то из моих детей, стэк я вскорости выбросил – как совершенно непригодный для повседневной московской жизни, а вот с Монро произошла странная история. Я так и не прочитал эту книгу. Она просто исчезла. Исчезла без следа, хотя я точно довез ее до дома, где мы жили с родителями, и поставил ее в ряд с другими привезенными тогда книгами. Не сразу, но через какое-то время я стал ее искать, но безрезультатно.

Года через два у нас были гости. Я снимал своим крохотным киноаппаратом застолье, т. к предчувствовал, что этот вечер может оказаться важным – и действительно этой ночью мы отвели мою жену в роддом, а утром я стал счастливым отцом. Фильм получился относительно длинным, т. к гости, несмотря на утомленность более чем беременной хозяйки, все не уходили и не уходили. Фильм не видео, его надо было отснять, отдать в проявку, дождаться… Где-то через месяц я вставил пленку в проектор, чтобы продемонстрировать семейству фильм о рождении дочери. Пошли первые кадры, толстая-претолетая без нескольких часов мама, стол, гости – и вдруг… в углу нашей крохотной комнатки (в темном углу, добавлю я пожалуй) аппарат показал одного из гостей, увлеченного рассматривавшего поверх очков ту самую Мэрилин Монро, ту же самую ее обнаженную стать!

При встрече бывший гость заявил, что никогда в жизни такой книги и такого фото не видел. Надо ли говорить, что и у нас она больше не появлялась…

Впрочем, к Индии все это, в конечном счете, не имеет никакого отношения.

Пребывание в Пакистане создало некоторые трудности для моего завершения студенческой жизни. Во-первых, лазая по диким горам и разъезжая на мулах в пакистанской глуши, я отстал от своих сокурсников на год, они уже выпустились и распределились на работу, а мне предстояло заканчивать со следующим курсов, с «малявками», суровым, чисто мужским курсом (на который мы посматривали свысока – ибо были ужасными снобами). Таким образом заканчивал я Университет несколько великовозрастным: пошел в школу не в 7, а в 8 лет, учился не 6, как все мы, а 7 лет (да еще впервые стал носить бороду!). С новыми однокурсниками я почти не общался – надо было писать диплом. И вот тут возникает «во-вторых».

Во-вторых, жизнь в Пакистане свела почти что на нет главный язык, который мне следовало сдавать на государственном экзамене – хинди. Хинди, язык ненавидимый пакистанскими властями, абсолютно отсутствовал в нашей жизни, там никто на нем не говорил, книги и газеты не продавались. Когда в какой-то лавчонке я спросил, нет ли у них чего-нибудь на хинди (я был готов хоть на учебник сопромата!), меня сначала чуть не убили, потом, узнав, что я из Советского Союза, внезапно полюбили (вот были времена!), послали куда-то рваного мальчишку, написав кому-то записку арабской вязью, и он принес фолиант, украшенный санскритскими буквами – но оказалось, что это издание в графике хинди стихов великого поэта, писавшего на урду!

Дело в том, что урду и хинди это почти один язык, но урду использует арабскую графику, а хинди-санскритскую, дева-нагар и. (Конечно, я упрощаю, но более или менее дело обстоит именно так).