Индустриализация

«Особенно же обрадовало меня Ваше письмо потому, что Вы правильно оценили Авербаха. Признаться, я боялся, что некоторые его внешние манеры — известная его крикливость и элементы «ячества», в которых, однако, больше биологической любви к жизни и ребячества, а корыстного не больше, чем во всех людях, — оттолкнут его от Вас. Но Вы оценили его правильно. Он — прекрасный товарищ, в литературе работает не случайно, предан этому делу, и работа его исключительно полезна.

Вся наша рапповская группа состоит из людей очень разных — и по социально-бытовым навыкам в прошлом, и по психологическим особенностям, — притирались мы друг к другу с большим скрипом, с драками и поножовщиной, и притерлись потому, что достигли общего понимания того дела, за которое взялись. Судя по тому, что другой такой группы в литературе нет (я говорю о ее обширности, спаянности и преданности делу), и судя по тому, что молодые, здоровые и талантливые кадры, особенно из рабочих, тянутся к нам (несмотря на наше исключительное неумение работать), — дело наше правое; а это еще больше укрепляет и спаивает нас. Конечно, и партия именно поэтому поддерживает нас, хотя и ругает за неуменье. И хочется, чтобы Вы тоже как-то приняли и полюбили нас (если можете)».

Все эти респонденты не знали, что Горький еще в январе, сразу после отъезда Авербаха, доложился по этому вопросу своему самому главному собеседнику.

25 января 1932 года в письме Иосифу Виссарионовичу Сталину он писал:

«За три недели, которые прожил у меня Авербах, я присмотрелся к нему и считаю, что это весьма умный, хорошо одаренный человек, который еще не развернулся как следует и которому надо учиться.

Его нужно бы поберечь. Он очень перегружен работой, у него невроз сердца и отчаянная неврастения на почве переутомления. Здесь его немножко лечили, но этого мало. Нельзя ли ему дать отпуск месяца на два, до мая? В мае у него начинается большая работа, большая работа по съезду писателей и подготовке к празднованию 15-летия Октября».

Думаю, что, уезжая из Италии, Авербах удовлетворенно констатировал: «Дело сделано. Горький теперь тоже наш».

И это была сущая правда.

Писатель

1932 год стал особенным в жизни Александра Фадеева – очень важным рубежом, разделившим жизнь на «до» и «после».

Сашка, как его тогда все называли, любил и умел дружить. Это качество он сохранит на всю жизнь, и оно во многом определит его дальнейшую судьбу.

Даже по только что процитированному письму Горькому видно, насколько серьезно для него было все эти «возьмемся за руки, друзья» и «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Именно в 1932 году он впервые переступит через дружбу.

И, наверное, окончательно станет взрослым.

Визуально, кстати, этот изгиб гитары желтой выглядел примерно вот так:

Слева направо: Киршон, Авербах, Панферов, Фадеев.

Даже не так. Чуть увеличу «населенность» снимка – это, кстати, вырезка из группового фото делегатов Первого всесоюзного съезда пролетарских писателей, 1928 год.

Слева добавились Ставский и Либединский – тот самый, что первый объявил Фадеева народившимся Гоголем, в то время – один из основателей и вождей РАППа.

Вот теперь – хорошо. Ми-ми-ми, «друзья мои, прекрасен наш союз…», далее везде.

Сейчас поясню, зачем я занимался художественной резьбой по фото.

В какой-то из предыдущих глав я говорил, что к 1930 году РАПП практически зачистил конкурирующие группировки, однако в начале тридцатых пришла новая беда.

Самые проницательные читатели уже догадались, что произошло. Да, вы правы – Бабу-Ягу вырастили в своем собственном коллективе.

Пролетарские писатели разругались между собой и де-факто в РАППе произошел раскол.

Конфликтовали «старые» рапповцы, составлявшие редколлегию журнала «На литературном посту», в просторечье «напостовцы» (Л. Авербах, Ю. Либединский, В. Киршон, А. Фадеев) и «вторая волна», окопавшаяся в журнале «Октябрь» - «октябристы» (Ф. Панферов, В. Ильенков, В. Ставский и примкнувший к ним А. Серафимович).

Разругались, кстати, из-за давно забытого романа Панферова «Бруски», который младорапповцы объявили «о-го-го!», а старорапповцы – «ай-ай-ай!».

Вскоре размолвка переросла в ссору, а затем в боевые действия, в которых Фадеев, в силу вышесказанного, практически не участвовал – сначала занимался примиренчеством, получая по шее от обеих группировок старых друзей, а потом плюнул, выпросил у Авербаха творческий отпуск и уехал писать второй том «Последнего из удэге».

Зато на редкость активно подключился Горький.

24 марта он писал Сталину: