Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Стереги себя хорошо, тонконогий, чтобы со стульчика своего не слетел.

Пить потом начал снова и пел, а нахмуренные брови свидетельствовали, что размышлял о том, что делать.

Более хладнокровные выступали с советами.

Согласно им, легко можно было найти достойный приём у немецких князей, в Саксонии, у тех, кто исповедовал протестантизм.

Самуэль покачал головой.

– Слишком далеко это для меня, – прервал он, – я им под боком сяду, чтобы каждую минуту чувствовали и дрожали.

Вдруг, словно ему пришла счастливая мысль, встал и крикнул:

– В Низ! В Низ! К казакам! Буду у них гетманом!

И оставшись при этой своей мысли, тут же начал созывать своих, кто его хотел сопровождать.

По городу повеяло тем духом, каким пахнуло из сенаторской комнаты. Был один голос, что король ублажил убийц у.

Приятели Зборовских кричали против Генриха, потому что хотели, чтобы он остался безнаказанным, и всю вину хотели видеть сложенной на Хорвата и Тенчинского; ещё больше его упрекали сторонники Ваповского и Тенчинского, доказывая, что Зборовский первый достал меч и пролил кровь.

Французы быстро заметили, когда Пибрак вскоре потом вышел за информацией, что приговор никого не удовлетворил. Ему чинили резкие упрёки, предсказывая, что отголосок пойдёт по всей Польше, который у короля отнимет храбрость.

Генриху, как кажется, не много уже шла речь, будут ли его тут любить или нет, духом и мыслью был где-то в другом месте.

Почти ежедневно прибегали гонцы от королевы-матери, а когда из Франции приносили письма, никакая сила удержать Генриха не могла, хотя бы был окружён сенаторами, хотя бы решались очень важные дела, бросал всё, закрывался, читал и отписывал.

Франция его интересовала в сто раз больше, чем Польша, равнодушие и антипатию к которой не скрывал.

С принцессой, к которой всегда ещё показывал некоторое уважение, обхождение было странное и неравное. Иногда сам о ней припоминал и, словно хотел успокоить, шёл к ней. Не пребывал там никогда долго, редко сидел, но улыбался, благодарил, обещал без меры, чего только желала – и на несколько дней кормил её надеждой.

Когда потом Анна высылала Соликовского или упрошенного Чарнковского, чтобы упомянул о том, что было обещано, ничего не могли выпросить, отправляли их ни с чем, откладывали.

Анна, попеременно вводимая в иллюзии и разочаровывающаяся, в итоге хотела уже отказаться от всяких надежд.

Но женщины, её окружающие, не допускали. Пани Ласка и все, сколько их было, настаивали на том, что Генрих был обязан и должен был жениться.

А оттого, что легко поверить тому, что желает сердце, бедная принцесса, когда уже, разочарованная, приготовилась к отступлению, снова возвращалась к напрасным и неопределённым надеждам.

Так один день тут не был похож на другой. Приходили одни с преувеличенными видами счастливого будущего, а сразу после них другие, чёрные, грустные и облитые слезами.

Ласка, пани и панны упорно шили французские лилии на платьях, которые делала принцесса, крайчина постоянно говорила о свадьбе.

Чарнковский торжествовал, хоть был осторожным, потому что ещё не видел достаточно ясно будущее.

Всё сильнее, однако, он убеждался, что правление француза может быть непродолжительным, а в таком случае его кандидат Эрнест на этот раз, как надеялся, должен был всех за собой потянуть.

Будучи один на один с принцессой, повторял он ей:

– Я от него никогда ничего хорошего не ожидал. Легкомысленный и испорченный, а о нас не заботится. Ежели не ошибаюсь, королева-мать, у которой он самый любимый, трон для него французский готовит. Карл IX детей не имеет и, по-видимому, иметь их не будет, а французы то выдают, что он постоянно болеет и долго не проживёт.

Принцесса слушала, что ей приносил пан референдарий, но остерегалась чего-либо выдавать Чарнковскому.

Никто в то время не мог предвидеть скорой смерти короля Франции.

Анна, как только могла, держалась за последнюю надежду какого-то счастья, которое не казалось ей невозможным.

Сама она не могла, ибо женская скромность ей не позволяла ни упомянуть о выполнении обещаний Генриха, ни побудить сенаторов, чтобы они ему припомнили, но крайчина, иные дамы и ксендз-епископ хелмский время от времени пробовали дружественных принцессе господ склонить вступиться за неё.

Некоторые из них обещали это сделать, пробовали, может, но это напоминание сенаторы принимали так холодно, так им пренебрегали, что невозможно было дела на стол вынести.

Даже самые ревностные откладывали его – были только более срочные для решения.

Чрезвычайно ловко поступал Генрих, избегая решения, присягая и одновременно показывая себя очень вежливым с принцессой.

Только упорные её требования о регулировании наследства её и сестёр после брата шло также медленно.

Анна, лишённая доходов, забытая, когда требовала у Штатов назначения средств для поддержания соответствующего состояния, чаще всего вызывала тем досаду и унижение.

Нужно было слезами обливать опеку сенаторов, которые посылали комиссара для рассмотрения расходов, а те даже кухню принцессы не пропускали, хлеб, мясо, приправы высчитывая и выбрасывая отходы.