Инфанта (Анна Ягеллонка)

В душу Анны вместе с первой вестью о смерти короля вступило убеждение, что мечты о Генрихе, о браке, о будущем были окончены! Не оставалось ей уже ничего, кроме сердца, болезненно стиснутого последним разочарованием в жизни.

На веки навернулись слёзы, которых не хотела показывать перед людьми, стыдясь своей слабости.

Из замка отголосок о смерти французского короля, одновременно уже с желанием отъезда Генриха, с быстротой молнии перешёл в город.

Невозможно описать впечатление, какое учинил.

Враждебность к французам была и так уже возбуждена, теперь она яростно взорвалась, потому что затем начали, опережая малейший признак вероятности, кричать, что король наверняка оставит Польшу.

Одни почти этому радовались, другие хотели силой задержать Генриха!

В одну минуту на рынке, на улицах, в Сукенницах, в ратуше люди начали собираться, сбегаться, обсуждать, принимая такие грозные физиономии, как если бы уже что-то произошло, или тут же угрожало.

Оживление, которое царило среди французов, а этого они не могли скрыть, как-то оправдывало беспокойство в городе.

Кроме того, из замка, из дворов сенаторов около полудня начали отправлять гонцов, письма, посланцев на все стороны.

Седерин, заметив, что делается, как можно быстрей отправился в замок, заклиная Генриха, чтобы делал, что только было в его власти для усыпления подозрений, для успокоения людей, которые догадались о его побеге.

Что касается своей особы, Генрих, чрезвычайно умело панующий над собой, был уверен, что не выдаст себя; чем был более нетерпеливым, тем прикидывался более спокойным, но Пибрак и иные не умели, хоть о том старались, скрыть горячку, какая их сжигала.

Король должен был немедленно позвать Ларханта и поручить ему, чтобы в течении двух дней ни малейших приготовлений, ни малейшей возни и движения не было в замке.

Карлик Крассовский, который в то время жил в каменице Зборовских и там узнал о смерти короля, одевшись в траур, поспешил с соболезнованием к королю; из нескольких разных уст узнал, будто бы очень точно, что Генрих едет во Францию, а если ему в разрешении откажут, готов бежать.

Крассовскому, который лучше, чем другие, знал Генриха, это показалось вероятным, но возмутило его.

Он, также как епископ куявский, как Тенчинский, как все приятели короля, был очень подвержен опасности, почти ответственен, если бы тот, пренебрегая Польшей, её покинул.

Крассовский первого, что ему поведал, обругал, но, прежде чем попал в замок, пять или шесть повстречавшихся особ по дороге повторило ему что Генрих несомненно должен бежать.

Один из панов (был им молодой Радзивилл Сиротка) шепнул на ухо карлу, что даже некоторые приготовления заметили в замке и у Седерина.

Крассовский как можно быстрей погнал в замок, но король как раз после совещания сенаторов слушал доклад епископа куявского, подступить к нему не было возможности.

Карнковский заклинал Генриха иметь терпение, не делать ничего без согласия сенаторов.

С улыбкой, как успокаивающим ответом, Генрих, предвидя уже необходимость этого, показал епископу недавно приготовленный Пибраком акт, которым королеве-матери давал полномочия в регентстве.

– Видишь, отец мой, – сказал он, – что если бы я не хотел остаться и терпеливо ждать, что вы решите, не нуждался бы в высылке матери этого акт, который Бельевр сегодня с собой забирает. Поэтому, прошу вас, покажите это сенаторам, успокойте их, заверьте, что не учиню ни одного шага без вашего ведома.

Карнковский вышел, благодаря Бога, что король оказался таким послушным, когда почти силой ворвался в покой карлик и упал Генриху в ноги.

Он начал с оплакивания Карла, к которому король слёз не имел уже… только грустно нахмурился.

– Наияснейший пане, – прибавил тут же карлик, подскакивая, чтобы лучше дать себя услышать. – Ради Бога в Троице единого, по всему городу кружат слухи, что хотите уехать, люди говорят, бежать! Смилуйтесь над собой и над нами!

Он ломал в отчаянии руки.

Генрих прыснул отлично деланным смехом.

– Ты обезумел, petit Jehan! – воскликнул он. – Обезумел! Как же можешь ты, что знаешь меня давно, заподозрить в чём-то подобном? Я? Убежать? Годится, чтобы ты это повторял! На что мне убегать, когда мне бесспорно позволят ехать, а сейм уже сегодня созовут.

Король говорил с таким убеждением, с такой горячностью, вместе такой возмущённый, что Крассовский, хотя знал его умение обманывать людей, потому что не раз пал его жертвой, поверил ему и стал целовать его белые руки.

– А! Король мой! Пане мой! – сказал он с запалом. – Я не верил этому, но целый месяц недостойные о том трубят, народ горячится, неприятели поджигают.

– Ничего удивительного, что глупый сброд такие нелепости выдумывает, – воскликнул король, – но petit Jehan не должен их повторять. Мой дорогой, короли не убегают, а я не имею никакого повода так сломя голову спешить во Францию. Королева-мать меня заменит, д'Алансон так хорошо под стражей, иные в Бастилии уже или в бегах. Не боюсь никого, могу подождать.

Крассовский успокоился.