Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Отваги! Ничего с вами не станет, – воскликнул он. – Не выдаст вас всё-таки король, и никто знать не будет, кто нам помогал.

Седерин недоверчиво покачал головой, но уже Лархант, не теряя времени, начал выяснять и расспрашивать о численности коней и способе их сбора. Требовал иметь запасных иноходцев, хотел самых выносливых и быстрых.

Рассуждали потом, где и в каких местах поставить коней, кто мог проводить ночью короля, какая дорога была более безопасная.

– В том будьте уверены, – сказал Седерин после раздумья, – что, когда узнают о побеге короля, когда поднимут тревогу, не кто-то один, но целые толпы побегут на все дороги ловить и хватать, что тем французам и приятелям короля, которые останутся в руках поляков, будет неудобно и они должны будут пережить тяжёлую минуту.

Седерин не мог успокоиться.

Уже светало и Вилекье собирался возвращаться в замок, потому что предвидел, что король также спать не будет и позовёт его утром, а Лархант ещё мучил несчастного Седерина, пытаясь прибавить ему храбрости.

Это не прошло ему легко. Капитан гвардии рад был, что возвращался в свою Францию из края пива и медведей, как его называл, а Седерин предвидел, что Польшу, в которой накопил имущество, состояние, дом, всё должен будет бросить, вдобавок рискуя головой.

Редко случалось, чтобы король сам созывал панов сенаторов на совещание, чаще всего они сами должны были просить об аудиенции и решении срочных дел. Не много их находилось тогда в Кракове, и все во вторник утром, получив приглашение в замок, сильно этому удивились.

Мягкий и добродушный ксендз-епископ хелмский порадовался этому успешному синдрому.

– Благодарение Богу, – сказал он, одеваясь, чтобы поспешить в замок. – Добрый знак, начинает заботиться о своих королевских обязанностях, которыми пренебрегал немного. Божья милость!

Встречающиеся уже во дворах Зборовский, краковский воевода, Тенчинский, Пстроконьский, приветствовали их вопросами.

– Не знаете, зачем нас вызывает король?

Особенно обращались к пану подкоморию, о котором все знали, что имел милость и доверие короля.

Тенчинский ни о чём не знал.

– Я видел короля вчера вечером, – ответил он, – он был уставший и грустный, но ни о каком таком срочном деле не вспоминал.

– Утомили его забавы, – прервал немного издевательски каштелян Черский, Пстроконьский, – хочет развлечься, слушая польские речи, которые понимать не будет.

– Ручаюсь вам, – стал в оборону Тенчинский, который всегда старался заслонить короля, – что он рад бы нашей речи научиться.

– Нет для этого лучшего способа, – добавил Пстроконьский, когда уже входили в залу, – как на польке жениться. Пусть ускорит свадьбу с инфанткой. Probatum est.

Сенаторская зала, довольно обширная, украшенная, казалась грустной и пустой. Пыль лежала на лавках и, несмотря на открытые окна, запах нежилой пустоши, пыли и забвения пронизывал воздух.

Медленно стягивались господа сенаторы, предвидя, что численность будет небольшой. Тихо вошёл маршалок Фирлей и, едва поздоровавшись с теми, которых застал, занял место на стороне первой лавки. Вошёл потом Остафий Волович, каштелян Троцкий, приветствуя Зборовского, который разговаривал ещё с Тенчинским, за ним явился Жалинский, каштелян Гданьский, достаточно покорный и скромный.

Немногих дольше можно было ожидать. Напрасно спрашивали о нескольких, узнав, что их в городе не было.

Важнейших совещаний никто не ждал, а весна вызывала всех на деревню.

Король обычно довольно долго заставлял себя ждать, и в этот раз не ожидали его скоро, собравшись в маленькие кучки, когда Тенчинский, выйдя на минуту, вернулся, объявляя короля.

Отворились широко двери. Генрих шёл, ведя за собой Пибрака, как переводчика, для помощи.

Взгляд на него указывал, что он прибыл с чем-то важным, лицо имел мрачное и торжественное.

Вдобавок необычная одежда обращала взгляды. Весь одетый в чёрное, даже без цепочки на шее, король на спине имел какой-то чёрный тяжёлый плащ, волочащийся за ним, какого никогда не носил.

Едва господа сенаторы заняли места, когда Генрих вынужденным голосом, понурым, начал говорить.

– Я пришёл, господа сенаторы, поделиться с вами своей болью. Дошла до меня от королевы-матери грустная новость, что любимейший брат мой, король Франции, окончил жизнь. Не сомневаюсь, что вы отдадите ему надлежащую честь, потому что Польшу он любил также, как Францию и был ей самым доброжелательным.

Едва задержавшись на минуту, Генрих дал знак Пибраку, чтобы прибыл ему на помощь. Сенаторы поглядывали друг на друга, сидя в молчании, всех их охватила какая-то тревога и беспокойство.

Но Пибрак уже, достав письма из Франции, начал их читать.

Предчувствовали, что король будет, наверное, требовать позволения отъехать для захвата власти, и сенаторы изучали друг друга глазами, пытаясь понять, что делать и как должны отвечать, когда король сам за Пибраком возвысил голос:

Привлекло чрезвычайное, почти неестественное спокойствие и резигнация, с какой начал говорить.