Инфанта (Анна Ягеллонка)

Были и такие, что во общем аккуратные дома воздвигали, в которых даже были окна со стёклами, но таких тут находилось немного.

Как размещались бедные кони, грустно подумать, жаль было смотреть, потому что ни желобов, ни покрытия над собой большая часть их не имела, разве что плохими одеялами их заслоняли и ставили так, чтобы ветер им слишком не докучал.

Несмотря на все эти неудобства и прогнозы, что сейм и элекция должны были протянуться долго, столько людей вместе в куче, чувствуя себя среди своих громадой, весело и охотно забавлялись. Песенка и смех распространялись по лагерю, пожалуй, только ссорой и лязгом сабель прерываемые. Рубились не единожды и кровь капала часто, но когда рана покрывалась паутиной, хлебом и древесным грибом и завязывалась тканью, охота и согласие возвращались.

Посреди этой разноцветной шляхты, многочисленностью и убожеством, простой своей внешностью, невзрачной одеждой, безвкусными сабельками, которые у многих заменяли палки, отличалась мазовецкая шляхта. Зато её было тут, на собственном мусоре, гораздо больше, чем из иных воеводств.

Могли над ними смеяться другие земли, у которым высокомерней стояли воротники, но мазуры от этого не потеряли чувства своей силы и хозяйничали тут, как дома, и имели то в себе, что, как один, держались кучкой.

Зацепив самых бедных, сразу целый рой их слетался, чтобы заступиться за него, а десять палок приравнивались к нескольким саблям. Выкручивали ими храбрые млынки и наносили удары без милосердия.

Мазовша, можно сказать, была уже в то время гнездом шляхты, которая, разродившись по всем землям аж до границ, посылала колонистов и мало где не мела родственных отношений. Эти шарачки запанибрата потом с кармазинами в родственниках ходили, не много принимая к сердцу их алый цвет и свою бедность.

Зацепить также мазура было небезопасно, хотя казался маленьким.

В мазовецком лагере, за исключением нескольких более существенных шатров, не было избытка – кони и люди не бросались в глаза. Значительнейшая часть кочевала при возах и проводила ночь в них и под ними. Во время еды собирались к большим котелкам, к бочкам и кормились за счёт более богатых. Каждый из них чувствовал, что если бы имел больше, так же принимал бы своего брата и к миске своей приглашал, как теперь ел из неё.

С шапкой набекрень, перекрестившись, сели есть просяную кашу и лапшу. Великим праздником было, когда где-ни-будь баран на вертеле перед огнём вертелся, которого потом обгрызали до белых костей. Варшавские пивоварни не могли обеспечить пивом, поэтому его из Силезии и из других городов привозили в большом количестве.

Тут, между мазурами, знакомый нам Талвощ был как у себя. Знали, что он служил принцессе, что знал её мысли, и слушали его так, как бы она сама его устами присылала приказы.

Заранее тут Генрих Француз, именование которому Анжуйский, очень крутился, был единодушным девизом, но до времени каждый его за пазухой держал.

Этот огромный лагерь по обеим берегам Вислы соединял новый мост, великолепный, на котором принцесса должна была поставить пятьдесят вооружённой стражей для поддержания порядка, потому что днём и ночью трудно было протиснуться среди возов, всадников и пеших.

В этой толпе, фон которой представляли обыкновенные зеваки, всегда самые многочисленные, время от времени появлялись как бы напоказ отряды солдат, которые показывали друг на друга пальцами. Более богато наряженная молодёжь выезжала, словно, чтобы покрасоваться, на самых красивых конях, в самых богатых упряжах, с мечами в украшенных ножнах, с разрисованными щитами у сёдел, позолоченными луками, колчанами, шитыми богато.

И было на что смотреть, когда шёл такой панек с челядью, одетой по-чужеземски в один цвет, который часто и собак, особенно пёстрых, с собой вёл и соколов велел нести.

Каждый рад был похвалиться тем, что имел самого лучшего, а иным смотреть было мило на своих, что так выступали, не давая иностранцам в Камиш себя загнать. Толпы также сбегались посмотреть, когда разные послы в начале сейма начали стекаться.

Императорские послы соперничали с другими великолепием кортежа и многочисленностью двора. Кроме Розенберга, Пернстейна и сто двадцати дворян с ними, был с ними посол Филиппа Второго и депутаты имперских городов, но чем великолепней выглядело посольство, тем большую пробуждало тревогу.

Шляхта боялась австрийцев. Французские послы отличались кортежем поменьше, но большой изысканностью костюмов и благородством фигуры, на которых видна была вековая цивилизация, которая сделала людей более изнеженными и немного женственными, делая одновременно более красивыми и милыми, чем другие.

Монлюк, Пуа де Сешелль, два аббата, сопровождающие епископа Валанса, кавалеры, относящиеся к посольству, выглядели как нарядные куколки, на которых брала охота смотреть. И не было людей, чтобы ладней, ниже, любезней кланялись и слаще улыбались, и любили всех легче и сердечней. Очаровывали они каждого, кто к ним приближался.

Иные посольства при этих двух гораздо меньше обращали на себя глаза и равняться с ними не могли.