Инфанта (Анна Ягеллонка)

Крайчина, Зося Ласка и другие пани, не желая быть помехой доверительному разговору, удалились в другую комнату, так что принцесса осталась с референдарием с глазу на глаз.

Всё более живым голосом и в тоне более резком огласил Чарнковский свой панегирик, но без малейшего результата.

Наконец, когда уже так четверть часа говорил, вложил руку за жупан и начал там чего-то искать.

– Не знаю, – прибавил он, – видела ли ваша милость, как австриец Эрнест выглядит. Красивый молодой человек, видна в его благородных чертах кровь, которая в жилах течёт. Такого красивого принца нет второго в Европе. Вот как раз прислали мне искусное изображение из Вены и, если бы ваша милость соизволили, мог бы его здесь вам оставить.

Услышав это, Анна попятилась как испуганная.

– Пане референдарий, – воскликнула она живо, – очень прошу, не показывайте его мне, не думайте, чтобы я была заинтересована и могла его удержать. Не пристало мне это и не сделаю этого.

Чарнковский, который уже доставал футляр с заключённой в нём миниатюркой, остановился и посмотрел. Анна имела сурово стиснутые уста.

– Но что же было бы в этом дурного, – продолжал он далее, – если бы ваша милость хотели лучше к нему присмотреться, я в этом не вижу ничего.

– Я не хотела иных изображений принимать и не была в них заинтересована, – отпарировала принцесса, – почему бы я Эрнеста сделала исключением.

Референдарий упорно держал в руке принесённое изображение и изучал лицо принцессы, которое облачилось великой серьёзностью. Мгновение молчали.

– Всё-таки, – добросил он, – вы меня знаете, ваше королевское высочество, я верный слуга. Осталось бы это между нами, а, в самом деле, не мешало бы лучше узнать и присмотреться, потому что, когда его выберут, он обещает жениться, когда француз о том молчит.

Анна зарумянилась.

– Не пора о том говорить, – ответила она тихо. – Прошу вас, не убеждайте меня в том, от чего должна защищаться.

А через минуту добросила:

– Вы, значит, думаете, что Эрнест имеет какие-нибудь виды? Что повезёт императорским?

По голосу референдарий не мог догадаться, был ли вопрос вдохновлён тревогой или надеждой, но что-то ему говорило теперь, что к его Эрнесту тут не особенно расположены. Поэтому для лучшего исследования принцессы он добросил:

– Я думаю, что, несомненно, имперцы возьмут верх над иными. Кучка мазуров, которая сегодня вырвалась, неподдержанная, не докажет одна ничего, а оттого, что была неопределённой, видя, что француз падает, обратится к цезарю.

Чарнковский говорил это без убеждения, потому что имел великую заботу. Он посмотрел на принцессу, которая холодно сказала:

– Так вы заключаете?

– И кажется мне, что не ошибусь, – добавил референдарий, – только, когда поле от мелких кандидатов очистится, имперцы возьмут верх. Утомлённая шляхта почти четыре недели стоит в поле и ничего не сделали. Расстройства сегодня в умах больше, чем было; в итоге возьмут хотя бы Бандуру, чтобы раз домой вернуться.

Принцесса как-то погрустнела.

Чарнковский ещё раз шутливо намекнул на изображение, что стоило бы его сохранить, хотя бы для насыщения любопытства фрауцимер, но принцесса говорить ему не дала. Поэтому, добросив ещё на прощание несколько слов, поклонился Чарнковский, недовольный от того, что выносил от принцессы, и ни с чем пошёл к маршалку Фирлею.

У него и у Зборовских чуть ли не всю ту ночь совещались и слушали при кубках то, что приносили высланные на разведку.

Никто из панов не был уверен, что приведёт своего электа, в каждом лице можно было читать заботу. Особенно Фирлей терял терпение и беспокоился, утверждая, что имперцы не умели действовать, а слишком верили в свою силу.

У Зборовского снова господа диссиденты, которые согласились на выбор француза, объявили великое беспокойство о том, как бы в Польше резня св. Варфоломея не повторилась. Воевода поклялся, что свяжет электа такими статьями, что ему оковы наложит и не допустит прикасаться к свободе совести.

На следующий день гораздо спокойней, чем первого дня, шляхта потянулась к своим шатрам, чувствовались выданные приказы, расчёты, какое-то выжидание, политика.

Мазуры только, как вчера, кричали за Генриха, так шумно, дружно, упрямо требовали его снова.

Плоцчане и равская шляхта присоединилась к первым. Тут единогласно голосовали за француза.

Чарнковский, который проскользнул к шатру, спрашивая, почему так спешно они вырываются перед другими, получил на ухо ответ, что это был лозунг, данный им из замка.

Одного только епископа плоцкого сумел склонить референдарий, надеясь, что это, быть может, повлияет на мазуров, чтобы громко и открыто говорил за Эрнеста и за него голосовал.

К долгой его речи шляхта поначалу терпеливо прислушивалась, потом некоторые невыспавшиеся начали громко зевать и кресты себе на устах писать, начался ропот и мало уже кто обращал на епископа внимание.

Поддержал ксендза только подкоморий варшавский Грибовский, но вдвоём не потянули за собой никого больше.

Равяне из бедности, ежели не Генриха, предпочитали уж шведа.

День этот окончился ничем.