Инга. Общий файл

Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка - на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же - первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки - вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.

От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.

- А нафига? - шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей - усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто - стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?

Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное - перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой - человека.

- Хм. А хорошо.

- Извините, - в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.

Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.

- Ты... И сколько уже?

- Три. Почти.

- Ох, черт.

В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала - тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее - извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно:

- Отец - Каменев?

- Не знаю, - ответила Инга.

Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.

- Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?

- Это правда.

- И ему ты ее скажешь? Свою правду?

Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.

- Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.

Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:

- Тебе лет сколько?

- Семнадцать. И три месяца.

- Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?

- А можно я поем? - попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, - извините. А то тошнить же будет.

Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.

- Ешь. Расскажешь?

- Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.

- Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?

Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.

- Кого?

Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.

- Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.

Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев - на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.

Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.

- Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.

- Ты своего Сережу любишь, я вижу.

- Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.