Инга

И тоскливый новый год превращается в новое, полное будущего, время. Может быть, это и правильно, что Сережа так решил. Теперь у него будет время — избавиться от всяких Ромов. И у нее тоже, еще подогнать учебу, подготовиться к лету.

— А…

Она вдруг села, откидывая одеяло.

— Ба? А сколько дадут? Денег сколько?

— Давай, посчитаем… — Вива заговорила, перечисляя и складывая, — вот, примерно так. На все хватит.

— Ба… А ты мне можешь занять свои? Те, что дадут, за три месяца?

Инга думала, о купюрах в конверте. О переводе, в котором на билет, да еще на подарки. И ее полставки! Не хватает немножко совсем!

— И может быть, Саныч еще займет, а? Немножко.

— Ты что, самолет собралась покупать? На нем полетишь?

— Бабушка. Вива. Мне очень, очень нужно! Один раз в жизни. И к маме я не поеду. Ну, что я там, на антресолях. Сидя.

Вива оглядела темноту. Больше всего ей сейчас хотелось вскочить и швырнуть что-нибудь, любое, за что ухватится рука. Чтоб громко, чтоб зазвенело и треснулось об стену. Разбилось. И закричать. О том, что, сколько же можно, и чем дальше, тем глубже вляпывается упрямая Инга, а ведь предупреждали ее! И она и Саныч. И теперь она втягивает их всех, и бедного безропотного Саныча тоже. Все вывертывает по себе, не понимая, каково тем, кто умнее…Кто каркает, отбирая отчаянное молодое счастье.

«Как ты вывернула когда-то свою судьбу, отличница Вика… никого не послушала. Легла в постель, с парнем на десять лет старше, а тебе было — шестнадцать только вот что. И смеялась, от счастья, такого — непереносимого совершенно»…

— Детка. Золото мое. Утром, ладно? Ты спи, а утром…

— Как утром? Я не смогу спать, ба!

— Ну не буду же я ночью грабить бедного Саныча, Инга! Пусть человек поспит до утра, не зная, с кем связался. Хоть один нормальный среди нас человек. Он сегодня у нас ночует, ты не против?

Она наклонилась и поцеловала внучку в щеку. Касаясь рукой стены, вышла, улыбаясь. Бедный Саныч, до утра и не поймет, что это Вику так жарко разобрало в зимнюю стылую ночь. Ну, пусть узнает, какой бывает шальная и хитрая женская любовь, когда евиной дочери что-то нужно от сына адама.

22

У Ромалэ были такие красивые руки, что Инга стеснялась положить на стол свои, поспешно вспоминая о въевшейся под ногти тепличной черной земле и ссадинах на костяшках пальцев. А еще ей было жарко, но и расстегнуться, показывая под распахнутой курткой кофточку с облупившейся молнией, она тоже не решалась.

— Чего не пьешь? — Ром повертел в длинных, смуглых без всякого загара пальцах маленькую кофейную чашку, поднес к губам. И поставил снова, пристально глядя через стол на девочку. Она стесненно нахмурилась и все же подняла руки с колен, взяла свою чашку, следя, чтоб та не задрожала.

В светлом кафе шумела музыка, двери хлопали, впуская крикливых ребят в ярких куртках и модных дубленках. Девушек в пуховых тонких лосинах, заправленных в белые дутые сапожки — и где берут только такие. Знала, конечно, где берут, на базаре, у фарцы, а те покупают у морячья, что ходят в загранрейсы, везут оттуда тюками барахло. То, что подороже, и не барахло вовсе, а вполне хорошие вещи, но уж очень дорогие.

— И где взяла бабки?

Инга быстро поднесла чашку ко рту. Что лучше — сказать или промолчать? Но парень разрешил ее сомнения.

— Горча передал, что ли? Срубил бабла, значит, на стороне?

— Ты что! Он? — она так искренне изумилась, что Ром кивнул в ответ, мол, верю. Но продолжал смотреть с вопросом.

— Это мои. Заработала. И бабушкина зарплата. Ну, так, в-общем, что было.

Покраснела, чувствуя это и злясь на себя. Ром снисходительно оглядел ее турецкую старую курточку, и вместо вопроса тонкие темные брови поднялись, выражая удивление.

— Нихренасе, ты втюрилась, малая. Спиздила у бабки деньги, чтоб малыша своего отмазать?

— Я…

— Ладно, украла.

— Нет. Она сама мне. И вообще, тебе какое дело? Я отдала же бабки… деньги, то есть.

— Не груби, — он откинулся на спинку стула, вытягивая длинные ноги так, что они толкнули под столом Ингины сапожки, — никогда не груби дяде Ромалэ, врубилась?

Почти лежал на стуле, красивый, наглый, с цветущим лицом, и короткими, отлично постриженными волосами. Инга вполне могла понять, почему хмельные барышни в летнем кабаке клеились к одинокому мальчику за дальним столом. Но чтоб сама… эта вот наглость, неприкрытая ничем, напоказ, будто вышел голый и пошел через толпу, расталкивая — эй все, я иду, падайте. И желательно навзничь.

— А ты, правда, цыган? Кличка у тебя такая. Или это имя?

— Нравлюсь? — он весело оскалился, наслаждаясь собой.

— Нет, — честно ответила Инга.

Бережно, чтоб не стукнуть, поставила чашку. Думая, ну вот, сейчас швырнет в нее, сахарницу или свой кофе. Пора пригнуться.

Но наглость Рома берегла его от мелких обид. Такая — непробиваемая совершенно.

— Врешь, — уверенно заявил, и перешел к другой теме, — откуда знала, где искать?

— Сережа сказал. Ну, он даже не понял, что сказал это. Проходили стоянки дайверов, махал там, здоровался. Показал на акваланги, сказал, вот такой себе хочу, в спортмагазине сто раз вертел, у Ромалэ. Когда в Симфе был.