Инга

— Ну, уморила. Ладно. Тьфу, да что привязалось словечко, будто пацан какой. Инга. Ты слушаешь меня? Я тебе писал, и еще скажу, ты загадай желание, на самый праздник. Я приеду, поняла? И ты меня встретишь. Обещала, помнишь?

— Помню.

— И ты меня целуешь, сейчас вот прямо.

— С новым годом, Петр, — быстро сказала она, и с изумлением глядя на свою руку, прижала трубкой рычаг.

Кивая на Валины благодарности, жаркие вопросы и поспешные рассказы о том, как нужны жильцы-то, выскочила и быстро пошла обратно, встала у калитки, держась за штакетину. Пыталась собрать во что-то стройное ту кучу-малу, которая, вдруг ахнув, насыпалась внутри, торча в разные стороны непонятными углами и краешками.

Ждала. Как ждала-то! Позвонил. И журнал вышлет и сказал всякого. И в конце, прямо просил, чтоб откликнулась, ну не дура же она совсем, слышала по голосу, даже попрощаться никак не мог, тянул резину. А она? Она что?

Прошла мимо внимательной Вивы, стоящей у стола с большим ножом.

— Ба, я полежу. Устала что-то.

И войдя в комнату, выключила ненужный свет, повалилась на постель, поджимая к животу ноги в шерстяных носках. Сунула руку под подушку и вытащила листок с Сережиными словами. Вот все и расплелось, и заново сплелось. Мальчик Сережа… Ты, говорит, живи, как хочешь слова не скажу. Нескоро только то будет. Господи, а у нее даже фотографии его нету! Ни одной. Хоть бы в Керчи затащила в ателье, пусть криво косо сделали, но пусть бы была. А теперь он в Чакви. Может, и там его нету. И зря она обижается, посмотрела на Рома поближе, послушала. Да от таких на край света сбежать и то мало. Бедный, бедный Серый, ее мальчик-бибиси. Вива сказала — только чудо может все изменить. А ее любовь? Вдруг чудо — это как раз любовь? Только любить нужно так горячо, как сумеется.

Она повернулась и села, сердито вытирая щеки свободной рукой. И снова Вива права — да Инга за все шестнадцать лет не ревела столько, сколько из-за этого тощего пацана с карманами. А Петр, ну, что Петр. Она сама его, получается, заставила. Ходила следом, вздыхала, навязалась. Да он радоваться должен, что так все сложилось. Провел хорошую неделю. Кто она ему — обычная девчонка, за три тыщи километров. Даже и не красавица совершенно, хоть и похваливал. И все, что хотел, все получил, картина вот есть. Все что могла, сделала.

— Ты меня оставь, — сказала шепотом, баюкая у груди листок, — я хочу только с ним, я выбрала. Спасибо тебе. И прости, ну так получилось. Дура я Михайлова. Но знаешь, я ужасно рада, что он — один у меня. Когда было вас двое, хоть порвись.

Она легла, натягивая одеяло. Положила на грудь листок и прижала его ладонью. Закрывая глаза, подумала, радуясь, как много у них есть, чтобы вспоминать. Они молодцы. Есть тайная комната и он сидит рядом, в темноте. Есть его ладонь, когда она проводила пальцем, колючки искала. Обрыв на Атлеше. Она сама его поцеловала тогда, и она — молодец. А еще — осенняя Керчь, песок на длинном пляже, вода и он по пояс, держит ее, когда сидит, обняв его ногами, и оба смеются. Целуются мокрые. И эта чудесная печка. Матрасы. Да это самая лучшая ее осень. Нет. Пусть дальше будут еще лучше — всякие времена у них. А пока она будет лежать и вспоминать ту первую в Керчь поездку. И травы на склоне над широкой водой.

Вива прошла коридором. Заглянув, в узком луче увидела мирное счастливое лицо. Не стала будить, просить раздеться и лечь нормально. Закрыла дверь и вернулась в кухню, резать картошку и колбасу.

За три тысячи километров в небольшой мастерской, освещенной яркими лампами, стоял Петр Каменев, держа руки в карманах серого халата, смотрел на картину, висящую на длинной стене.

Черт знает что! Месяц собирался позвонить. И все откладывал, скучно думая — услышит, как она затрепещет там, начнет спрашивать, будет ждать, вдруг позовет приехать. Придется говорить ей натужно веселые нежности, подшучивая вроде бы, но зная — она убежит и ляжет — мечтать о том, что внутри этих вроде бы шуток. И не хотел. Обижать не хотел, враньем. Трусливо подумал было — спустить все на тормозах, забыть, и она забудет, ведь целый год. Для нее, малявочки год — почти полжизни. Но все же превозмог сам себя, герой куда-там. Сыграл в благородство, исполнил обещание. Поздравить, сказать о картине, о журнале. Вышлю, мол.

Но она его опередила! Холодный голос, эти размеренные «да», и слышно же было — хочет, чтоб скорее попрощался.

— Так радуйся, — сказал вполголоса с раздражением.

Инга смотрела на него с постели. Следила отчаянным взглядом, в котором рождалось понимание — все кончено, все, что было только что и чем еще дышит смятая постель и разбросанные подушки, все уходит, не остановить. Уходит первый мужчина, и уносит с собой ее нежное девичье счастье. Это было — и в опущенных плечиках, в полной, совсем женской груди, в бедре на фоне зеленовато-белого, таком смуглом. Маленькая дикая девочка. Картина почти гогеновская по широте и небрежности мазков, по размаху, но нет в ней его спокойного мира, а есть спрессованное в темном комке фигуры — облако дивных и сильных страстей.