Инодин - В тени сгоревшего кипариса

И она работала — мотыжила землю, пряла пряжу, давила босыми ногами виноград, носила кувшины с водой и корзины оливок. Пекла хлеб, шила, стирала — мало ли работы в маленькой горной деревушке? Рожала. Растила детей, нескольких — хоронила. Жила. Умер муж — надорвался, но телегу с ребятишками, чужими, остановил, не дал скатиться с кручи. Выросли и переженились дети. А теперь она сидит на пороге сарая и не знает, как быть дальше. Даже не пытается прикрыть покрытое синяками тело обрывками одежды — зачем? Разве теперь есть смысл его прятать? Кажется, её глаза не видят ничего вокруг — ни лежащего у ног собачьего трупа, ни отброшенного к забору тела младшего сына — хромой парень попытался защитить небогатое семейное добро. В доме ещё стонет невестка, на вопли у неё уже нет сил, но эти стоны почти не слышны за довольным гоготом этих, которые пришли под вечер.

Не все чужеземцы тешат похоть, измываясь над беспомощным женским телом — их пришло много, больше двух десятков. Те, что измывались над свекровью, сейчас щиплют кур, свежуют коз, волокут из погреба сыры и кувшины с вином. Одному из этих, в серой одежде, что-то понадобилось в сарае, он пинком отбрасывает с дороги ошалевшую бабу.

Она опрокидывается набок, потом медленно ползёт до стены и корчится возле неё, снова таращится куда-то невидящими глазами.

Темнеет. Во дворе вкусно пахнет жареным мясом. Из дома выволакивают тело невестки, бросают к трупу мужа. В доме зажгли лампу, раздаются песни на чужом языке — грубые, похожие на собачий лай. О замерших в тёмном закутке остатках человека просто забыли. Когда веселье начинает стихать, она собирается и пробирается в сарай, широко расставляя истерзанные ноги.

Храбрый завоеватель Эллады мочился на собачий труп, когда острый конец серпа обрушился сзади-справа и перерубил ему гортань. Гефрайтер хрипит, булькает, заваливается вперёд, по булыжникам двора струится арийская кровь.

Она всегда была сильной. Не красавицей, нет. Красавицей не была, а силы хватало. Смогла в одиночку подкатить к двери дома двуколку с сухими кукурузными стеблями.

В горных домах маленькие окна — чтобы зимой не так задувал холодный ветер.

Под пеплом в кострище остались жаркие угли — берёт голыми руками, не обжигаясь. Или просто не чувствует боли? Раздувает пламя, и принимается охапками носить к дому солому и всё дерево, какое только можно найти — остатки дров, старые колёса, поильную колоду, лопату, прочий инструмент. В неё стреляют из окна — это выбраться через такой проём нельзя, выстрелить можно. Пуля попадает в живот, но она всё равно доносит до дома и кладёт в огонь охапку старых виноградных лоз. Потом падает и больше не поднимается. В охваченном огнём доме кричат — совсем не так, как кричали за несколько часов до того.

Перед тем как умереть она всё-таки натягивает на бёдра остаток драной юбки. Пусть не была никогда красавицей, женщиной она осталась до самой смерти.

***

Когда небо падает на землю, сначала дрожит воздух. Он давит на мозг, кажется — нарастающий звук слышишь не ушами, всем телом. Но человек всё равно зажимает ладонями ушные раковины. Хоть помогает слабо, подавить рефлекс почти невозможно. Звук, в котором сливаются шорох, вой и свист, обрывается тяжким ударом, от которого вздрагивает земля. Потом снова толчки, слабее, но дольше. Грохот разрыва, кажущийся тягуче-долгим, растянутым, приходит позже.

Если толчок и грохот накатывают практически одновременно, сразу за ними приходит ударная волна, по барабанным перепонкам бьёт визг разлетающихся осколков и выбитого взрывом щебня. Не дай Бог услышать такое, находясь вне укрытия, — девять шансов из десяти, что больше не услышишь ничего. В окопе чуть легче, по крайней мере, шанс уцелеть значительно возрастает. В блиндаже или лучше того — ДОТе можешь позволить себе мысли на отвлечённые темы — каким калибром лупят на этот раз, сколько стволов, как долго будет продолжаться обстрел. А если разом стреляют десятки, сотни стволов калибром от ста пяти до трёхсот пятидесяти пяти миллиметров, и этот ужас длится больше получаса, психика просто не выдерживает. Укрепления тоже. Немецкие генералы, наконец, нашли применение своей и захваченной у чехов, поляков и французов осадной артиллерии.