Инодин - В тени сгоревшего кипариса

Через полчаса носилки с Ерофеем устанавливают на палубе небольшого кораблика или катера, перед надстройкой, похожей на будку не очень крупной собаки. На носу пара греков в цивильном неумело возится с укреплённым на самодельной тумбе крупнокалиберным итальянским пулемётом. Некоторое время спустя палуба начинает дрожать — Жуков лопатками ощущает эту дрожь. Загорелый парень — босой, из всей одежды на нём только грязные полотняные штаны, сбрасывает с тумбы верёвочную петлю, перепрыгивает на борт, и мир вокруг Ерофея начинает покачиваться — баркас вышел в море. Плеск и небольшая качка баюкают, боец закрывает глаза и засыпает.

Будят его испуганные крики моряков. Повернув голову, Жуков видит, как греки разворачивают пулемёт на левый борт, потом на правый, дают несколько очередей, потом по доскам хлещут пули, и над баркасом с рёвом проносится самолёт. На палубе валяется расчёт пулемёта — один из греков ещё что-то мычит, второй не подаёт признаков жизни. Из-за собачьей будки тоже слышны стоны и крики раненых. Баркас пытается поворачивать, но там, над морем, самолёт с крестами стал в вираж, собирается делать второй заход. Ерофей вываливает непослушное тело с носилок и ползёт к такому далёкому пулемёту. Гладкая палуба скользит под ладонями, но сила в руках ещё осталась. Жуков добирается до тумбы, цепляется за неё и одной силой воли подтягивает себя к рукоятям пулемёта. Он не думает о непослушных ногах — у него есть цель. Эта цель, распластав крылья над морем, несётся к нему, сверкая плексигласом кабины. Они открывают огонь одновременно — пулемёт в руках танкиста дрожит, выплёвывая очередь навстречу сдвоенным вспышкам, что мелькают над капотом приближающегося истребителя. Время для Ерофея будто растягивается, вписанный в проволочные круги прицела мессер медленно приближается, увеличиваясь в размерах, от него что-то отлетает, потом правую ногу будто обливают кипятком, и рукоятки пулемёта выскальзывают из пальцев, Жуков падает на залитые кровью доски. За самолётом в воздухе остаётся белесый прозрачный след, он больше не собирается атаковать — набирает высоту и уходит к горизонту. Когда к Жукову, наконец, прибегает сопровождающая раненых греческая медсестра с наскоро перевязанной головой, Ерофей сидит, прислонившись спиной к тумбе, зажимает обеими руками простреленное навылет бедро и матерится в пространство. От счастья. Потому что простреленная нога — болит.

Сержант Жуков умер от заражения крови через три дня после эвакуации в госпитале советской военно-морской базы на острове Лерос.

Вывезти танки морем не получится. Не потому, что нет времени, банально нечем грузить. И не на что. Попытка соединить общим настилом пару шхун и загнать туда маленький «гочкис» по самодельному пандусу едва не закончилась трагедией. Обошлось, конечно, мелководье, — механик вынырнул, даже не сильно испугался, корабли почти не пострадали. А танк… Всё равно гробить, чтобы врагу не достался.

Технику придётся уничтожить. Умом это понятно, но своими руками ликвидировать машину, которая полгода была домом, укрытием и грозным оружием? Будто сам себе ногу отпиливаешь. Тупой пилой.

Немцы очередной раз получили по арийским мордам — греческая артиллерия работала на расплав стволов, не жалея снарядов, потом атака пехоты, поддержанная танками Фунтикова и самолётами с островов — фрицев гнали километров пять. Теперь минимум до вечера они будут приводить части в порядок, подтягивать артиллерию и ждать, когда уйдут от берега крейсера и эсминцы союзников — наступать под обстрелом главных калибров они не решатся.

Михаил с башни своего танка осматривает окрестности. Все гражданские и большая часть пехоты уже эвакуированы на острова, остатки прямо сейчас поднимаются по дощатым сходням, устало оглядываясь на остающийся за спиной берег. Десятки тяжёлых грузовиков, которые тоже невозможно вывезти маломерным флотом, горят вдоль берега, создают какое-то подобие дымовой завесы. Экипаж с кислыми лицами собрался внизу, у ног — вещмешки с личными вещами и снятые с установок пулемёты. Баданов суетится, не знает, что ещё прихватить с собой, — Фёдор напоминает Фунтикову хозяйку большой, состоятельной семьи на пожарище сгоревшего дотла дома.

Михаил проводит рукой по шероховатой броне. Оспины от пуль, оставленные осколками шрамы… Танк кажется живым существом, со своей памятью, привычками — даже болячки его, все эти изношенные диски фрикционов и разболтанные передачи, которые Гриша Белоконь учитывал, не задумываясь.

Михаил встаёт в полный рост, поднимает над головой вытянутую вверх правую руку: «Внимание!»

Выжидает, когда командиры танков повернутся к нему, и бросает руку вниз.

— Поджигай!