Иное состояние (СИ)

Впрочем, почему же неведомая? Ничего загадочного в понесшей меня силе не было, я знал, что взбунтовалась моя внутренняя энергия, уставшая терпеть умеренность и равновесие, вознегодовавшая над тем во мне, над чем словно бы поразмыслил Флорькин и что осуждающе назвал ороговелостью. Сейчас было не время прикидывать, насколько он несправедлив к моим достоинствам и вполне вероятным недостаткам и много ли обнаружил слепоты, пытаясь вглядеться в мою суть, однако и схваченного на лету, на бегу хватало для того, чтобы с полной обоснованностью презирать этого недалекого гражданина. Но презрение было слабо и не выливалось в решение прекратить погоню, эту предназначенную к спасению флорькинской души авантюру, оно не шло ни в какое сравнение с подхватившей меня силой, с безумно взорвавшейся в моих недрах энергией. Ветер бил в лицо, хлопья снега совались под веки, в нос, в раскрытый свистящий и хрипящий рот. Одновременно с устремлением за все тающей в сумерках фигуркой шло четкое, словно поставленное на научную основу измерение сил и слабостей, иначе сказать, работа, определяющая возможности, как уже имеющиеся, положенные мне, так и только еще начинающие блистать и посверкивать в атмосфере разразившейся грозы. Прочертилась мощная линия направленно взорвавшейся энергии, а рядом и тощая черточка презрения к Флорькину, действительно в эти бурные минуты слабого у меня, и надо сказать, осмысление возможностей, таким образом зафиксированное, подводило к указанию на опасную недостаточность любви к человеку, которого я вздумал защищать, а из этой недостаточности вырастало изумление перед более или менее отчетливо раскрывающейся возможностью, даже уже перспективой, накликать на себя беду. Не любимый мной, мало уважаемый и почти презираемый Флорькин заварил кашу, а мне, возможно, предстоит ее расхлебывать. Но в чем же моя вина? есть на мне какая-то вина? Вычерченный график, при всей его убедительности, далеко не полноценно отражал состояние моей души и нюансы обстоятельств, в которые она была, естественно, вместе со мной, теперь помещена. Это была всего лишь условная картина. Словно бы под занавес, в округляющем завершении череды флорькинских поступков, которые не рискну назвать внушительно мотивированными, но еще до того, как возьмутся за меня, могут пострадать и подлинные картины, созданные признанным гением Мерзлова. Я знаю, этого нельзя допустить. Мерзловские картины, представляющие собой, как принято говорить, неприкосновенный запас, я вижу в основании всего, собственно говоря, как реальную основу основ, вижу неким воистину духовным пространством, куда негоже вторгаться абсурду, где недопустимы грязные обывательские расчеты и мелкие плотские удовольствия штатных единиц, наши распри, опрометчивые выходки Флорькина, жестокость охранников, всегда готовых к расправе, казенное, бездушное возмущение администрации, писк и вой старых гарпий, свихнувшихся на голубиной любви к каторжному музейному делу, мой детский страх перед лицом неотвратимого наказания.

Искусство призвано праздновать громкие победы над человеческой глупостью и злобой, уносить наши бедовые и неприкаянные головы в заоблачные выси, заставлять нас в спешке отряхивать земной прах с подошв, в музеях и прочих хороших хранилищах его образцов жить так, словно и мы боги. Я давно уже не стряхиваю прах и никуда не уношусь. Явен контраст между мной, бегущим одышливо по заснеженному проспекту, и образами титанов и ангелов с картин великих живописцев; нелепой ошибкой было бы поставить в один ряд мою жизнь и эти картины. Некогда я решительно отказался сравнивать свои возможности с возможностями богов, получившими объективную оценку во многих книжках, и до сих пор верен этому отказу. Сиротливый, одинокий, холостой, удовлетворенный своим эгоизмом, я упростил, подровнял и без разбору смешал свои задатки и способности - в соответствии с теми условиями и возможностями, которые дарует ход истории, движущейся в эпоху вырождения. Рядом очутилось многое множество незнакомцев, прохожих, случайных попутчиков, теней, порой, замечу вскользь, нагло и больно толкающихся, гримасничающих, корчащих отвратительные рожицы призраков. Я сказал себе и, в общем-то, вслух: да будет равновесие! - и стало относительно спокойно, распылился над нами не истощившийся еще запас свободы, равенства и братства и пал на благодатную почву. Удобрил ее, сделал пригодной для жизни, для бытия, для прогрессивного горизонтального произрастания, утвердил некоторую тишь и благодать, хотя толкотни при этом все же не убавилось. Но вот я выпрыгнул, отдался во власть предполагаемого вертикального взлета, вот уже уношусь.