Иное состояние (СИ)

Я пропустил его замечание мимо ушей. Роскошь яств до слез поразила бы истого гурмана, я же - вот дела-то! - с мрачной утробностью, навеянной, конечно, и заговорившим внезапно чувством голода, занялся вопросом о лизоблюдах. Причем вопрос подразумевал, что когда б случилось некоему наблюдателю со стороны учуять в ком-то из нас, собравшихся за столом, свойства этой нижайшей породы людей, выбор пал бы на меня. Довольно странный аспект, надо признать, заострил мою любознательность, мое постижение загадочной музейной действительности. В связи с этим возникал воистину нутряной ропот, смешанный с отвращением к белизне салфеток, блеску вилок и того, что сходило в моем понимании за хрусталь, и вообще ко всему на свете. Я не Петя, не Флорькин, которые из соображений своей цели, из неистовства, погубившего их жизни, может быть, и согласились бы со сколь угодно унизительной ролью в этом обществе баловней судьбы, даже не охранник, готовый из фантазий оберегания своих хозяев и не рассуждающего наведения порядка обезумело пустить в ход кулаки. Я человек, чьи телесные и душевные раны залечивает окунувшаяся в пафос сочувствия администрация музея, я, можно сказать, почетный гость. Удивляло, кстати, наличие водки и вина в графинах. Петя ведь настойчиво твердил о моде на коктейли. И как рьяно, навязчиво твердил! Как заходился по поводу этих коктейлей, стараясь влить их в меня! Хотя воды уже немало с тех пор утекло, и мода могла претерпеть изменения. Но почему все эти странные вопросы и аспекты увлекают и как будто даже мучают меня? Я словно впал в детство, собственно говоря, в старческий маразм, что могло быть следствием пережитого в вестибюле испытания. Я положил руку на стол и украдкой взглянул на нее. Смутные воспоминания говорили мне, что чем-то подобным я занимал в давнем нежном возрасте. Тревожилось тогда копошившееся во мне неизвестное существо, вскрикивало неустойчивое, но всюду сующее свой нос сознание: рука? откуда? она моя? как это возможно? да кто же я такой, и что деется вокруг? Следовало как-то отвлечься от бесплодных созерцаний руки, от настойчиво всплывающих в уме аналогий с Петей, умершим как раз в том же блестящем обществе, которое ныне наилучшим образом привечало меня, и я твердо решил, что отныне пойду другим путем, буду ходить по музеям, упорно постигать их один за другим, стану прославленным посетителем выставок и ярмарок и завсегдатаем литературных кафе.

Необузданный полет моих мыслей прервал охранник. Вбежав, он указующе простер в мою сторону руку и дико проверещал:

- Напоите его вином, накормите его яблоками!

Его голова каталась по плечам, как футбольный мяч, и искаженные страданием черты словно порывались соскочить с запрокинувшегося красным пятнышком лица. Тихон жестом приказал этому горячечному человеку удалиться, и тот беспрекословно повиновался.

- Что на тебя нашло? - с беглым удивлением спросила Наташа.

Я не понял, к кому она обращается.

- Пусто! - крикнул Глеб.

- Сомнение вещь объяснимая и понятная, - подхватил Тихон. - Страннее и хуже утратить веру. Но если речь идет о конкретном случае, сразу встают вопросы: в себя? в меня? в дисциплину, лежащую в основе работы стражи? В посетителей нашего музея, среди которых так много тихих, добрых, положительных людей? Вопрос ставится ребром: ты утратил веру? Так скажи это при всех. Даже при нем. Пусть все услышат.

- Господи! Боже мой! - заметался и застонал я, - Да почему же вам не приходит в голову, что это, может быть, барахтается и зовет на помощь человечность, страдает и сопротивляется, не хочет уступать и отрицает, не приемлет гибель?

- Есть, - принялся рассуждать Тихон, - бродяги, оголтелые шатуны, болтающиеся по миру, по городам и весям и всякое наблюдающие, скажем, горести, невзгоды народные, несправедливости, насилия, над бедным народом, над смирными людьми чинимые. Им даже угрожают порой, норовят дать пинка, но они, от природы юркие и прошедшие школу изворотливости, успевают шарахнуться в сторону, в очередной раз успешно избежать грозы. На собственной шкуре еще далеко не все испробовали, а туда же, учить. С безопасного расстояния показывают, что они, мол, велики даже в своей неискушенности, а вообще-то страшно склонны к состраданию и с увлажняющей глаз слезкой взирают на народ, принимая его за кучу нелепых детишек. Скорбно покачивая головой, шепчут: а давайте-ка этот народ туда или сюда, хоть и вовсе раскидаем, как навозную кучу, невозможное с ним сделаем, лишь бы только воцарились разум, совесть и справедливый суд, как мы их понимаем. Эхма!.. Да и выползней, надо честно признать, порядком, так что напор с их стороны действительно возможен. Никак, однако, не возьму в толк, почему нет всецелого доверия к моим словам, к моим речам. Допустим, я заблуждаюсь, и на самом деле обстоит не так, как мне представляется. Что это меняет? Я многое видел. Да, этот мир небезупречен, и есть причины скорбно покачивать головой. Люди крайне ненадежны.

- А выползни вообще ни к черту не годятся! - вставил Глеб.