Иное состояние (СИ)

Розохватов прославился на всю Получаевку затейливостью ума, задумками относительно всяческих хитростей, даже корыстолюбием, но храбрости у него не было ни капли, ни грамма, фантастически он был трусоват. О себе могу сказать, что в то время, Кронид... или вот я уже привык называть тебя Кроней, так и будешь ты у нас Кроней... в то время, о котором я, Кроня, рассказываю, Надя была моложе меня и гораздо решительнее. Оно и сейчас так, не претерпев достойных внимания изменений, стало быть, кое-что у нее и нынче выходит половчее моего. Только теперь она осунулась, бледнее на щеках и телом мертвеннее сделалась, пыл из нее вышел, и духом она, можно сказать, пала, как сдувшийся материалист, я же, пусть я и Розохватова пережил, и Флорькина как бы превозмог, я все-таки теперь какой-то развинченный. И от Надиной понурости никаких сюрпризов ждать не приходится, а от моей развинченности - можно, еще как можно. Ну и вот, скатилась моя Надя с крылечка, сразу взяла большой темп и полетела, топая что твой конь, поднимая пыль, к соседскому дому. Какие-то вяло бредущие по нашей улице люди неопределенного пола, пьяные может быть, обтекали ее с двух сторон, уступали ей дорогу, испуганно шарахались в сторону. Парни, выносившие из дома аккуратно связанное в узлы добро, остановились и с удивлением, даже с явным отпечатком неизгладимости впечатления посмотрели на явившуюся перед ними величественную женщину. Миколайчик осклабился. Он был высок и худ, а голова у него была маленькая и смешная, с длинным, как птичий клюв, носом.

- Бежать тебе отсюда надобно, девка, мы тут хозяйничаем, а советчики и указчики нам не требуются, - заявил он вызывающе.

Я медленно приближался к залитому печальным вечерним светом двору, где происходила опасная, сильно внушавшая мне тревогу сцена. Пришло время упомянуть Порфирия Павловича Клычкова, одного из героев этой истории, впрочем, второстепенного. Он в это время заканчивал последние приготовления к раннему отходу ко сну. Заслышав шум, он, выглянув в окно и обратив взоры к дому через дорогу, тотчас установил его причину. Положение у Нади было незавидное, досталось бы и мне, если б я влез в скверно закручивающееся дельце, в переплет, так сказать, а Розохватова, между тем, уже словно ветром сдуло - и след простыл. Порфирий Павлович, как он сам потом рассказывал, мгновенно взял в голову, что партия, хоть и отступила с завоеванных в далеком октябре позиций, но сдаваться не намерена и воля ее по-прежнему огромна, безудержна и несгибаема. Укрепив этой мыслью дух, твердо подняв над головой топор, он приблизился к Миколайчику, страшно приставил к его лбу украшенное пятнами крови порубленных куриц лезвие, зловеще прищурился, выразительно приказал:

- Сейчас же все награбленное складывайте назад в дом, а потом бегом отсюда!

Гуманист, чуждый самосудам, он не отправил Миколайчика и его банду в лучший мир.

- Ребята! - пищал посрамленный вожак. - Бросайте награбленное, в дом назад несите, уходим, ребята, бежим!

***

- Послушай, Петя, - сказал я, - а не басни ли все это? Где ж видана этакая чепуха, чтоб грабили средь бела дня?

Собеседник сделал меня своим, можно сказать, литературным негром, и я счел возможным внести коррективы прямо по ходу его рассказа. Я имел все основания рассчитывать, что он отнесется серьезно к моему благоразумному замечанию, однако Петя предпочел ерничать:

- Средь бала?

- Средь бела, сказал я, средь бела дня. И в остальном ты атмосферу описываешь какую-то надуманную.

- Вот и видно, что ты не знаешь Получаевки.

Петя заузил глаза, пронзая мое невежество, испепеляя мои слабые места, и жестко усмехнулся.

Глава четвертая