Иное состояние (СИ)

- Что же я должен предвкушать? С какими предвкушениями можно всунуться в столь крепко сбитый обмен веществ?

- А поэму, мою поэму, брат... Не предвкушаешь, что я все-таки буду читать? Что ты будешь слушать разинув рот, пораженный до глубины души... Итак, ты будешь слушать?

- Не буду, - Тихон приподнял плечи и развел руки в стороны, демонстрируя бессилие перед нежеланием внимать Петиной поэзии.

- А ты? - перекинулся поэт на меня.

- Я как все, - промямлил я.

- Что это значит?

- Ну, будут все слушать, и я буду, не будут, так это, пожалуй, тоже не беда, я просто тоже не буду. Чтения, понимаешь, никакого не выйдет, и слушать мне ничего не придется, и будем мы с тобой, Петя, прикидывать, что бы еще такое выдумать и как нам жить дальше... К тому же ты соврал. Ты мне сказал, что будешь читать наизусть, декламировать, как говорится, словно Пушкин перед Державиным, а рукопись, мол, оставил дома, теперь же утверждаешь, что листочки при тебе. Это противоречие, Петя? Или элементарная ложь?

- Все сволочи, все, а от вас двоих сплошное отвращение и никакого спасения! - закричал Петя.

- Чем же это мы тебе не угодили, Петя? - рассмеялся Тихон.

Так бы мы и сидели в славной комнатенке за столом, лениво перекидываясь замечаниями и обменивая жизненную энергию на застой, безвременье, приятную телу сонливость. Стали бы мы с Петей вяло судить и рядить, соображать, как нам собой распорядиться, заглядывать в будущее, примеряться к грядущему. Тихон все выступал бы в авангарде здешних сил, отражающих наше с Петей нашествие, вел бы с нами своего рода дипломатические беседы, я томился бы, недоумевая - что за притча? - во что я ввязался, и правда ли, что я теперь словно бы ловец, охотящийся на душу таинственного зверя, все равно что охотник за привидениями и чуть ли не визионер, и где на самом деле находится рукопись Петиной поэмы. Да, так бы оно и было, но Пете стало вдруг не до смеха, не до развлечений, как и не до поэтических чтений, он вскочил и забегал перед нами из угла в угол, и я, словно меня уколол кто в сердце, мгновенно почувствовал, что развязка и конец нехорошо близки. Гримасы, гримасы одна за другой начались у моего друга, и все как на подбор - как если бы Петя вдруг света белого невзвидел, нигде больше не находил ни просвета, ни отдушины, стал узок, до невозможного беден содержанием, одноклеточен - драматические, страдальческие, сопряженные с болезненными искажениями. Я, повторяю, сразу предположил худшее. И, готовясь к этому худшему, еще, положим, как-то далекому и не казавшемуся неотвратимым, я внутренне собрался; в какой-то момент я вопросительно взглянул на Тихона, пытаясь угадать меру его уразумения возбужденных мельканий бедного поэта. Мне вспомнились недавние жалобы последнего на нездоровье, и теперь я словно пожинал плоды некоего обострения, сделавшего состояние Пети невыносимым.

Помнил я и его обещание перевернуть представление Наташиного кружка о нем, т. е. о задатках его, возможностях и достижениях, и вот, наблюдая нездоровые, уподоблявшие его загнанному животному прыжки, задавался вопросом, не перевернулось ли то представление само собой, без участия Наташи и ее друзей. Если так, это могло ошеломить и наглухо подавить Петю, к тому же стать в его глазах фокусом, к которому он некоторым образом, конечно, стремился, но результаты которого чудовищно превзошли его ожидания и обернулись убийственным сюрпризом, притом что он ведь вовсе не переусердствовал - он даже не прочитал свою поэму. Коротко сказать, на него больно и страшно было взглянуть. Признаюсь, без внутреннего смеха - и этот судорожный, истерического характера смех я с трудом подавлял - не в силах я был подумать о том, какими глазами смотрит теперь на себя сам Петя. Как было ему не изумляться, не выпучиваться? Вместо себя он видел замельтешившего человечка, представление о котором совершило диковинный кульбит, и не где-нибудь, а в нем же, Пете, заставляя уже, стало быть, безропотно полагаться на некую аксиому о возникновении нового, более или менее случайного и практически небывалого существа. Каково бедняге в этом неизведанном и, возможно, неисповедимом, в этом ином состоянии?

Казалось, я попал в охлажденную палату, где мучимых жаром, впавших в горячку пациентов лечат льдом и каким-то морозно обжигающим пламенем беспощадных диагнозов и принципиально бездушных профилактических наставлений. Пациентами были мы с Петей. Я не успел еще вполне окоченеть, как Тихон провел следующее рассуждение: