Иной мир. Начало

Но таким, каким Герасимова все знают сейчас, он был не всегда. Мудрость и спокойствие пришли к нему после тридцати, а до этого им всегда управляли задор и жажда приключений. Именно по этому он ещё в школе решил посвятить себя службе в армии. Великую Отечественную войну он начал будучи лейтенантом пограничных войск, а затем, после того, как был замечен нужными людьми, уже в январе сорок второго стал лейтенантом Главного управления контрразведки «Смерш» Наркомата обороны. Медведь-шатун, так за глаза называли Валерия свои за сходное поведение с одноимённым зверем при появлении врагов. Шансов на спасение у них попросту не было.

Взглянуть на жизнь под другим углом Герасимова заставило ранение, которое он получил в июне сорок пятого в окрестностях Берлина при захвате фашистских диверсантов. Две пули в грудь и одна в живот не убили контрразведчика, он выкарабкался и довольно быстро вернулся в строй, но заниматься прежней оперативной работой уже не мог, не позволило сильно пошатнувшееся здоровье. Одна из пуль, считанные миллиметры не дотянувшая до сердца, так и осталась внутри него, и напоминала о себе каждый раз, когда Валерий вгонял организм в стрессовое состояние. Забыть пришлось о многом, и даже лёгкий бег перешёл в список запрещённых нагрузок. Медведь-шатун, против своей воли состарившись в возрасте тридцати лет, научился жить по другому. Спокойно и с осторожностью. Он снова стал обычным медведем…

– Валерий Алексеевич, ну, вы чего, совсем не бережёте себя, опять свои гири тягали, вам же нельзя!

Младший лейтенант Анатолий Зверьков попытался поднять подполковника, сидящего на полу спиной к стене с до ужаса бледным лицом, но не смог и хотел уже бежать за помощью, но был остановлен тихим рыком:

– Стоять! Толя, я разве просил мчаться за помощью?

– Так вы… вон… бледный… – запинаясь вымолвил молодой офицер. – Надо доктора, вдруг что не так с вами, я же себя не прощу!

– Лучше помоги мне встать, Толя. – Герасимов протянул руку и, дождавшись, когда Зверьков ухватится за неё, начал вставать. Младшему лейтенанту, чтобы не упасть на старшего, пришлось приложить немало усилий. Если бы не стенка, на которую полковник опирался второй рукой, всё закончилось бы провалом.

– Жиром заплываю я, Толя, – огорчённо рыкнул Герасимов, пытаясь успокоить дыхание. – Сто семьдесят килограммов во мне уже, всё мне запрещено, даже гири свои любимые уже не могу тягать. Сердце и пуля, будь они неладны.

– Толстым вы не выглядите! – Зверьков, не умеющий врать, всегда говорил правду и Герасимов это хорошо знал. – При вашем то росте и ширине. Мощный вы, товарищ полковник, но точно не толстый. Майором когда были, сколько весили?

– Сто тридцать, сто сорок, больше никогда не позволял себе. Эх, возраст, с каждым годом всё хуже себя ощущаю. Забрала война молодость мою, не вернёшь ничего назад… – Герасимов, мысленно заставив себя взбодриться, посмотрел на две гири, стоящие на полу у окна. – Эх, подружки, похоже, что и с вами пришло время прощаться. Сегодня же подарю кому-нибудь. Толя, хочешь тебе подарю?

– Мне? – удивился Зверьков. – Я, товарищ полковник, чуть больше этих четырёх пудов вешу, не по размеру будут, мелковатым вышел. Разве что в деревню увезу, матери отдам, пусть капусту ими прижимает в кадках, но вы, думаю, не рады будете этому. Лучше Гаджиеву подарите их, он подарку, тем более от вас, сильно обрадуется.

– Хорошо, пусть будет по твоему, – буркнул Герасимов, и, пристально посмотрев на младшего лейтенанта, спросил: – Чего пришёл-то? Я тебе что велел?

– Велели не спускать с Михаила Росса глаз! – отчеканил Зверьков. – И я не спускал, всё как учили делал. Моя вахта прошла, меня Корнеев сменил, а я тут же к вам, докладывать.

Полковник, дойдя до кровати, устало сел и сказал:

– Докладывай тогда.

Младший лейтенант, набрав в грудь воздуха, заговорил быстро и чётко:

– Росс, как и прежде, слонялся по штабу и внутреннему двору, на улицу не выходил. Периодически контактировал с младшим офицерским составом, интересовался новостями, не более. Так было до обеда вчерашнего дня, а затем, в библиотеке штаба, Михаил наткнулся на старшего прапорщика медсанбата Нину Кузнецову и, в ходе знакомства с ней, вёл себя очень странно. Растерянность и смущение, это в двух словах. Росс ведь сама невозмутимость, а тут всё строго противоположно было.

– Прапорщик Кузнецова? Я такую не знаю, откуда она в штабе? – поинтересовался Герасимов, массируя грудь в районе сердца.

– Медсанбат, говорю же. После случившегося в бункере оставил кто-то её здесь зачем-то, в библиотеке всё сидела она, безвылазно, конспектировала, преимущественно медсправочиники. Всеми сферами медицины интересуется, умная девушка.

– Умная, говоришь? Росса до смущения довела. Должно быть и красивая? Что о внешности её скажешь, Толя?

– Обычная, таких много. Писанной красавицей точно не назовёшь. Машка моя, вон, намного интереснее выглядит. Эта строгая какая-то, вид отталкивающий у неё, взгляд умный шибко, черты лица резкие.

– Достаточно, Толь. Дальше что было?