Иностранная литература: тайны и демоны

В этот маленький городок Клойстергэм, что недалеко от Лондона, приезжают брат и сестра – Невил и Елена Ландлес. Они откуда-то с Цейлона, без родителей, оба долго жили у жестокого опекуна. И немаловажная деталь: когда они сбегали от опекуна (а сбегали они не однажды), Елена всегда переодевалась в мальчишеское платье. Невил влюбляется в Розу, между ним и Эдвином вспыхивает ссора. Джаспер якобы пытается их примирить, приглашая выпить стаканчик глинтвейна, но у читателя есть основания подозревать, что Джаспер эту ссору даже подогревает, провоцируя обоих. Может быть, подливает какой-то наркотик в пунш, потому что пунш этот готовит только он сам и только с долгими, тщательными предосторожностями, чтобы никто не видел, как он это делает. Видимо, ему нужно устроить так, чтобы в случае, если с Эдвином вдруг что-то случится, виноватым считали Невила. И не кто иной, как Джаспер, распускает слухи о том, что Невил ненавидит Эдвина, хотя на словах пытается их примирить и приглашает Невила на прощальный обед по случаю отъезда Эдвина в Египет.

Дальше происходит одна из лучших сцен в романе; всего лучших сцен там три, но вот происходит первая. По дороге к Джасперу Эдвин встречает на пустыре старуху-нищенку (это хозяйка курильни, понимаем мы). Эдвин, который «всегда ласков с детьми и стариками»[26], видя несчастную и явно больную женщину, подходит к ней и спрашивает, не нужна ли ей помощь. «Приехала сюда искать иголку в стоге сена, ну и не нашла», – отвечает она.

Потом старуха просит у Эдвина денег, он отсчитывает ей несколько шиллингов. Дальше идет такой диалог:

– Вот спасибо, дай тебе бог здоровья! Слушай, красавчик ты мой. Как твое крещеное имя?

– Эдвин.

– Эдвин, Эдвин, Эдвин, – сонно повторяет она, словно убаюканная собственным бормотанием. Потом вдруг спрашивает: – А уменьшительное от него как – Эдди?

– Бывает, что и так говорят, – отвечает он, краснея. <…>

Она уже повернулась, чтобы уйти, пробормотав еще раз напоследок:

– Спасибо, милый, дай тебе бог! – но он останавливает ее.

– Вы же хотели что-то мне сказать. Так скажите!

– Хотела, да, хотела. Ну ладно. Я тебе шепну на ушко. Благодари бога за то, что тебя не зовут Нэдом.

Он пристально смотрит на нее и спрашивает:

– Почему?

– Потому что сейчас это нехорошее имя.

– Чем нехорошее?

– Опасное имя. Тому, кого так зовут, грозит опасность.

– Говорят, кому грозит опасность, те живут долго, – небрежно роняет он.

– Ну так Нэд, кто бы он ни был, наверно, будет жить вечно, такая страшная ему грозит опасность – вот сейчас, в самую эту минуту, пока я с тобой разговариваю, – отвечает женщина.

А Нэдом Эдвина Друда зовет единственный на свете человек – Джаспер. У читателя трясутся поджилки – приятно трясутся, разумеется.

И еще одна сцена, которая будет, пожалуй, и пострашней. Это ночная прогулка Джаспера с пьянчугой Дёрдлсом, «каменотесом по ремеслу, главным образом по части могильных плит, памятников и надгробий», по монастырским подземельям. Дёрдлс в силу своей интересной профессии может по стуку молотка по стене склепа отличить, находится ли в склепе пустота, один там покойник, превратился ли он уже в прах. И во время этой «очень странной экспедиции», как говорит Диккенс, Дёрдлс рассказывает Джасперу о том, как однажды проснулся от страшного вопля и собачьего воя:

– …я всех расспрашивал, и ни одна живая душа во всем околотке не слышала ни этого вопля, ни этого воя. Ну, я и считаю, что это были призраки. Только почему они мне явились, не понимаю.

Джаспер его подпаивает чем-то из своей фляжки, Дёрдлс ненадолго то ли забывается, то ли отключается, и снится ему, что у него падают из рук ключи от подземелья и кто-то подбирает их. Но когда он просыпается – Джаспер будит его, – ключи по-прежнему у него.

В этом фрагменте уже чувствуется, что Диккенс был прав, когда говорил о чем-то принципиально новом в этом романе, о принципиально новом уровне мастерства. Действительно, ночь, странные ритмические повторы, предвещающие уже Оскара Уайльда, будущих символистов, жутковатое путешествие по гробницам – все это говорит уже о каком-то другом Диккенсе. Не о Диккенсе – социальном реалисте, а о Диккенсе-мистике.

Ну и наконец, третья замечательная сцена. Через полгода после того, как Эдвин Друд исчез (а исчез он в бурную ночь после прощального обеда с Джаспером и Невилом), Джаспер опять посещает курильню. Старуха уже догадалась: если давать ему чуть более слабую дозу опиума, можно разобрать, что он бормочет. Она прислушивается, и он начинает говорить о некоем «путешествии», которое он много раз совершал в воображении, лежа в этой самой комнате:

– Я сказал тебе, что проделывал это здесь сто тысяч раз. Нет, миллионы и миллиарды раз! Я делал это так часто и так подолгу, что, когда оно совершилось на самом деле, его словно и делать не стоило, все кончилось так быстро!

– Значит, за то время, пока ты здесь не бывал, ты уже совершил это путешествие? – тихонько спрашивает она.

Сквозь дымок от трубки он устремляет на нее горящий взгляд. Потом глаза его тускнеют.

– Да. Совершил, – говорит он.

<…>