Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Потом он выдвинулся. Потом его провели в Академию, он стал так называемым «бессмертным».

После Ленинграда я его не видел. Но в Париже, незадолго до отъезда в Испанию, мне попала в руки его фотография. Человек стал неузнаваем. Он был далеко еще не стар, но что-то появилось в нем ужасно стариковское. Быть может, наглухо застегнутое черное платье старило его,, а может быть, елейность? У него в лице появилась какая-то счастливая елейность, только взглянете—и сразу воскресают перед вами великие старые ханжи, имена которых обессмертила литература.

И вот в Валенсии я захожу в магазин граммофонных пластинок и сразу наталкиваюсь на господина в черном с удивительно елейной физиономией. Она показалась мне знакомой. Присматриваюсь — да ведь это он, это Д., «бессмертный»! Приехал-таки! Чудесно!

Я уже думал подойти, напомнить ему о нашем знакомстве в Ленинграде, но в ту же минуту сообразил, что если бы Д. действительно находился в Валенсии, да еще с намерением участвовать в работах конгресса, я бы узнал об этом не в магазине пластинок.

Едва эта здравая мысль мелькнула у меня в голове, как я убедился в своей ошибке: незнакомец заговорил с продавцом по-испански, но с отчаянным английским акцентом. Продавец ничего не мог понять и попытался заговорить по-французски. Но незнакомец не знал этого языка.

Значит, я ошибся.

Через несколько дней, купив на улице парижскую газету, я нашел в ней статью Д. с нападками на Народный фронт. Мне стало очень тошно. Однако эта статейка, сам не понимаю почему, толкнула мою фантазию в неожиданную сторону.

Я внезапно представил себе — и весьма отчетливо — удивительную, прямо-таки невообразимую картину: будто мы встретились с Д. с глазу на глаз и я читаю ему мораль.

«Конечно, — говорю я, — буржуазия вас облагодетельствовала, она дала вам материальное благополучие, почести, даже звание «бессмертного». Однако это не обязывает вас к столь унизительным формам угодничества и пресмыкательства, как писание статеек против Народного фронта. Этого вы могли и не делать. Но, по-видимому, вам трудно совладать с вашим проданным сердцем. Оно хочет служить, оно хочет ходить на задних лапках. Это оно, только оно, вынудило вас, талантливого, некогда передового писателя, выступить в газете против передовых идей, которым вы сами служили совсем еще не так давно».

Я даже прибавил, что так бывает всегда: раб несчастный целует хозяину руку и делает это по принуждению; раб счастливый — другую часть тела, и притом добровольно.

Конечно, он взъелся:

«Как вы смеете так разговаривать со мной?! Я член Французской Академии. Я бессмертный!»

Я тоже не стал молчать. Я сказал ему, что, вероятно, он сам больше себя уважал, когда не мечтал о «бессмертии» и служил идеям прогресса. Я напомнил ему, что в Академии больше колониальных генералов, чем писателей.

«Вы думаете?» — огрызнулся Д.

«А вы не думаете? Вы станете отрицать, что в великосветских гостиных, где обычно происходит выдвижение кандидатов, писатель, хотя бы талантливый, подобно вам, может получить голоса, только если понравится колониальным генералам, вдовствующим герцогиням и реакционным политикам? Академия всегда была цитаделью мировой реакции. Сначала прусский генеральный штаб, а потом Французская Академия с ее «бессмертными»...»

Я так увлекся этой немыслимой беседой, что в конце концов ударил его в самое чувствительное место.

«Вы были молоды, и вы прошли войну! — крикнул я. — Вы хорошо знаете, что это за кушанье. Вы хорошо его описали. Неужели же у вас нет потребности протестовать против новой угрозы войны? Неужели у вас не болит душа, если не за Испанию, то хотя бы зл вашу Францию, за ее судьбу, за ее молодое поколение?»

И тут, представьте себе, я вижу, мой Д. крайне смутился. Прошла минута, другая, и вот он заверяет меня в своем сочувствии испанскому народу, восторгается подвигом Интернациональных бригад, высоко чтит тех, кто собрался на конгресс. Мысленно он с нами.

«Почему же только мысленно? — восклицаю я.— Почему не на деле? Неужели вы боитесь? Неужели вы не знаете, что во Франции писатель свободен в своих взглядах и в своем творчестве? Уверяю вас! Вот попробуйте, и вы убедитесь в этом...»

И тут я рассказал ему историю одного советского доктора, который привил себе чуму, чтобы на самом себе доказать эффективность открытой им противочумной сыворотки.

«Вот как поступают люди уверенньПП — сказал я. — А вы боитесь! Чего же вы боитесь? Ведь вы бессмертны!»

, А тот пробормотал: «На бессмертных никакая сыворотка не действует».

И в эту минуту образ его растаял.

Но надо сказать несколько слов и о тех писателях, которые приехали.

Некоторые из них все время пытались убедить нас, что конгресс обречен на провал, что нашего голоса

никто не услышит и уж конечно никто с ним не посчитается, что испанский народ ведет слишком неравную борьбу, что это, по французской поговорке, борьба глиняного горшка с чугунным, результат нетрудно предвидеть и т. д. и т. д.

Они каркали.

На некоторых советских делегатов эти коллеги производили впечатление агентов, подосланных со специальной целью — сорвать конгресс.