Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Спустя несколько дней, уже в Мадриде, конгресс организовал митинг для населения. Собрались в большом кинотеатре. Говорил Полковник. Жители Мадрида скупо берегли тогда последние крохи надежды. Каждому было очевидно плачевное неравенство сил. Поэтому слова мужества, сочувствия, ободрения, которые люди слышали из уст своих иностранных друзей и защитников, потрясали их. Во время речи Полковника многие плакали.

А Вишневский, толкнув меня локтем в бок, негромко сказал:

— Ну?!

— Что — ну?

— Видишь? Видишь, какой позер?

И верно: с трибуны Полковник производил впечатление откровенного позера. Он выдерживал долгие паузы, лицо отражало тяжкие усилия, как бы затрачиваемые на добывание из мозгов разных глубоких мыслей. Но мысли были незначительные, а паузы казались отработанными дома перед зеркалом. Это было позерство.

Прошло несколько дней, и наш Полковник почему-то стал ходить мрачный, он нервничал и наконец заявил, что уезжает домой — на конгрессе ему делать нечего.

Причина раскрылась. Она была в том, что центром внимания конгресса стала советская делегация. Иначе и быть не могло: вместе с нами в зал заседаний всегда входил престиж нашей страны. Прибавлю, что бесстрашный Михаил Кольцов и блестящий Илья Эренбург находились в Испании с самого начала событий и были там популярны. Всеволоду Вишневскому устраивали овации как автору фильма «Мы из Кронштадта»; А. Фадееву устраивали овации как автору «Разгрома». Оба этих советских произведения испанцы справедливо чтили как учебники мужества. Толстой, всемирно известный писатель, приехал обнажить голову перед страданиями и героизмом испанского народа... Удивительно ли, что делегация привлекала к себе дружеское внимание конгресса?

Но Полковника именно это и не устраивало: он оказался в тени. А раз так — не нужно ему никакого конгресса. Не для того он вырвался из обоза, чтобы его заслоняли! Он уедет домой!

Месяца через два после конгресса, когда я находился в Париже, Общество рабочих домов культуры, просуществовавшее недолго, пока держался Народный фронт, неоднократно приглашало меня выступать с беседами о Советском Союзе.

Однажды я был направлен в индустриальный городок Курбевуа, на авиационный завод.

После моего выступления организаторы вечера — несколько пожилых рабочих, с которыми мы пошли в кафе, — узнав, что я был в Испании, спросили, не встречал ли я там Полковника. Оказывается, они его знали: он покупал на их заводе аэропланы для испанской Республиканской армии.

Они говорили о Полковнике иронически и даже сопровождали его имя сочными эпитетами, которых я не могу привести именно по причине их избыточной сочности.

Я рассказал им, какое неприятное впечатление он произвел и на нас, и признался, что мы не понимали, почему он пошел в армию Республики, а не к Франко.

Тогда один из моих собеседников сказал, рассмеявшись:

— Дурак он, что ли, идти к фашистам?! Сейчас это самое загаженное место на всем земном шаре. А Полковник хочет славы. Он хочет, чтобы все им любовались, чтобы дамочки говорили: «Ах, какой он храбрый и смелый!» Но для этого надо быть на виду, надо кувыркаться прямо перед прожектором. А все прожектора наведены на Республику, на борющийся народ. Вот и пришлось ему идти в армию Республики. Если бы не это, не честолюбие и тщеславие, — какое бы ему было дело до испанского народа и до его борьбы за свободу!

Слова эти оказались пророческими: летом 1944 года, когда немцы уходили из Франции и пылили по дорогам, Полковник объявился в Париже. Он был по-прежнему полковником, но уже в танковых войсках, а не в авиации, и воевал уже не рядом с коммунистами, против реакции, а рядом с реакцией, против коммунистов.

Не часто вспоминаю я о нем. Но когда вспоминаю, то с горечью. Грустно думать, как свободно живет погань на этом свете, как она ходит в почтенных людях, в писателях, в героях, в духовных вождях и как она ничего не боится, как не испытывает, по-видимому, жжения в затылке, напряженно ждущем тумака, ходит свободная, торжествующая и принимает поклонение!

Уж лучше бы этот Полковник оказался шпионом или диверсантом. Не так бы обидно было, как сознание того, что вот смогла прийти пустая душа и развалиться со своей мелкой лавочкой тщеславия как раз там, где народ борется за свое освобождение и истекает кровью.

5

Когда мы ехали из Валенсии в Мадрид, наш шофер вдруг затормозил, снял фуражку, перекрестился, поклонился, — я не знаю кому, — и, снова тронувшись в путь, счел нужным объяснить, что мы только что покинули Каталонию и въехали в собственно Испанию. Как испанец, он приветствовал свою родину.

Солнце жгло нестерпимо, на дорогах ни души, деревни встречались редко, города еще реже. Много величественных руин. Они напоминали о том, что мы находимся в стране древней и прекрасной культуры, в стране се сложной, мучительной, но славной историей.