Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

«Я, понимаешь, шофер такси. А наше дело такое, что мы всегда можем думать. Сидишь за рулем и думаешь. Главное — не раздавить прохожего, а думать — думай сколько хочешь. Вот я разъезжаю по Парижу и думаю, понимаешь, о том, что не довольно ли мне развозить это мясо, которое катается черт его знает куда и зачем? Тем более мой гараж возле Фондовой биржи. Знаем мы, какие дела там делаются, на бирже! Ну вот, я и решил, что лучше всего махнуть мне в Испанию. Но тут с бабой у меня беда. Жалко бабу бросить. Мне пятьдесят три, ей пятьдесят два, детей у нас нет, одинокие мы, друг за дружку держимся, так и живем. Я по утрам ухожу на работу. Приезжаю вечером домой, — она прибрала комнату, сварила суп из порея и довольна. Что с ней будет, когда я уеду и не для кого будет ей варить суп из порея? Сама она его не ест, только для меня и старается. Что тут делать? Так эта мысль меня заела, что даже на штраф наехал: оказывается, и шоферу слишком много думать нельзя. А все-таки тянет меня в Испанию. Там, понимаешь, ту самую каналью бьют, которая в четырнадцатом году погнала нас в траншеи. Надо ехать! Но как быть с бабой? Бабу жалко. Вдруг раскрываю газету и вижу: Мадрид, и на мостовой валяются убитые дети — фашисты поубивали. Стой, думаю, тут, кажется, будет дело. Приезжаю домой, ем свой суп и осторожно раскрываю перед женой газету. Та увидела да как завопит: «Ах, мерзавцы! Ах, убийцы! Убийцы! Убийцы!» Прямо распалилась! «Ну, что, говорю, можно это терпеть?» — «Нет! Это возмутительно! Бить их надо!» — «То-то! Вот, девочка, я и решил туда махнуть».— «Правильно». Так она и попалась в западню: раз сама сказала «правильно», значит, я еду. Правда, ревела она потом, как овца. Я даже слушать не мог, поскорей собрался...»

Мне повезло также на несколько встреч, которые для меня представляли особый интерес.

Это было на Гвадалахаре. Мы поехали туда втроем: Толстой, французский писатель Леон Муссинак и я.

За Мадридом, недалеко от того места, где кончаются городские предместья, стоит лесок, за ним дорога сворачивает в сторону, и там начинается равнина. Гладкая, плоская, она кажется бесконечной и удивительно напоминает окрестности Джанкоя, вообще северный Крым.

По этой долине мы приехали в какую-то деревню. Она была почти вся разбита: ее разбили летчики Муссолини. Они сделали это, не испытав страха, потому что деревня была безоружна н беззащитна.

Мы застали мало жителей — только женщин и детей. Мужчины ушли на фронт. Два-три уцелевших дома были заняты под штаб одной из Интернациональных бригад. Сама бригада стояла в лесу, в нескольких километрах от деревни.

Нам дали провожатого, мы поехали в бригаду. •

На вид это был обыкновенный бивак: солдаты, унтера, повозки, лошади, коновязи, костры, свистки, окрики, шутки, брань, смех и разноязыкий говор. Дым воспоминаний стал есть мне глаза. Я увидел Легион, и нашу вторую роту, и самого себя молодым солдатом.

Комиссар-француз стал рассказывать про своих бойцов, про то, как он послал одного с весьма срочным и важным донесением в штаб. Бой был в разгаре, шла отчаянная пальба, пробираться надо было по открытой местности. Почти верная гибель. Комиссар решил довериться только смельчаку, который вызовется добровольно.

Доброволец нашелся. Поручение он выполнил, но не вернулся. До вечера его ждали, думали, приползет, когда станет темно. Он не явился ни вечером, ни ночью. Значит, убит! А утром приперся и был нетверд на ногах.

— Я только одного не могу понять до сих пор,— сказал комиссар, — где этот черт мог напиться? Ближайшая деревня занята маврами, а сам он должен был идти по пустынной дороге и полем. Где он нашел вино? Спрашиваю, а он молчит, только ухмыляется. Ох, уж эти легионеры!..

Тогда Муссинак говорит:

— Наш русский товарищ тоже легионер, — и указывает на меня.

Комиссару стало неловко: не сказал ли он чего-нибудь такого, на что я мог бы обидеться? Мне не хотелось его смущать, я решил продолжить разговор.

— А там, где он проходил, были убитые? — спросил я.

— Еще бы! Ведь мы ходили в атаку! Потом те ходили в атаку! Убитых было сколько угодно.

— Тогда все ясно, — сказал я. — Легионер выполнил ваше приказание. Для него оно — закон. Тем более он сам вызвался. Значит, выполнил. На обратном пути он обшарил баклаги убитых и, когда больше нечего было пить, вернулся в роту.

Комиссар, Муссинак и Толстой расхохотались.

— Но почему он не хотел сказать? Неужели боялся?— спросил комиссар.

— Может быть, и не боялся. Скорей всего, не боялся, но ему было неловко: человек чувствует и понимает,

что здесь и люди другие, и дело другое, и уж если в тебе забродила старая закваска и ты выхлебал вино покойников, то здесь не стоит хвастать этим, ты не в Легионе.

Этого легионера мне видеть не удалось. Но я познакомился с другим, некиим Манженом.