Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

О нем рассказали, что однажды он с вечера набил себе в сумку семнадцать штук ручных гранат и на рассвете ползком отправился к неприятелю. Это было под' Теруэлем. Неприятельская траншея проходила через кладбище. Манжен подползает, видит: из бойницы торчат ружья. Другой уполз бы куда-нибудь поскорей и подальше. Но Манжен прошел школу Легиона. Он пробрался к траншее вплотную, отвел одно ружье, заглянул и увидел, что фашисты пьют утренний кофе.

— Ты понимаешь, старик, что это такое — натощак смотреть, как другие завтракают?! — рассказывал он мне. — Я не мог этого выдержать. Я подбавил к их рациону все мои семнадцать сдобных булок и пополз домой.

— А они? — спросил я. — Они так в тебя и не стреляли?

— Фашисты? Нет. По-видимому, уже некому было. Пойми, семнадцать гранат! Воображаю, как эти свиньи были удивлены!

Потом он вспомнил:

— Нет, все-таки стреляли. Но не фашисты. Наши часовые переполошилась. Однако ничего, — мимо.

Я вспомнил моих незабвенных товарищей из Легиона— Лум-Лума и Кюнза. Они стояли сейчас передо мной в облике Манжена, славного бойца Интернациональной бригады.

И я подумал все о том же: что заставило этого Манжена и того, второго, который добровольно вызвался пойти с донесением, имея очень мало шансов вернуться, что заставило этих старых волков пустыни снова пойти воевать, снова рисковать жизнью, с которой они лишь случайно не расстались во время войны мировой и войн колониальных?

Манжен мялся в начале нашего знакомства. Но, услыхав, что я и сам служил в Легионе, перестал называть меня «мсье» и перешел на «ты».

Я спросил, что привело его в бригаду;

— Ты ходил без работы?

— Нет, почему же, работа у меня была.

— Тогда в чем дело?

Он не сразу нашел нужные слова.

— Когда я служил в Легионе, я бил сержантов по морде направо и налево, — наконец начал он. — Меня пихали в карцер. Я всегда вылезал оттуда распухшим от клопов. И от мыслей. Я старался понять, что я делаю на свете. Почему я должен стрелять в арабов, в кабилов, в бедуинов и в туарегов? И почему я должен подставлять им свою шкуру? Я все старался понять, кто ^ж крутит эту шарманку, то есть я хочу сказать, кто сидит

в лавке и забирает выручку? Ты меня понимаешь?

— И что же дальше? — спросил я, когда он умолк.

— Ничего. Просто я не находил ответа на свои вопросы и снова давал сержанту по морде. Это вошло у меня в привычку. Чуть что — сержанту по морде. Потом я сказал себе: «Мой дорогой Жозеф, дурочка ты моя. При чем тут сержант? Он такая же несчастная задница, как ты. Если жизнь выбросила его в Легион, аначит, она уже здорово его обглодала. Потому что в Легион она выбрасывает только объедки. Вроде тебя. Вкусные куски она лопает сама. Чего ж ты хочешь от сержантов? Они мало в чем виноваты перед тобой. Виновата перед тобой жизнь. Почему она тебя выбросила в Легион? Как это она могла тебя победить,— ты же был тогда совсем молодой и здоровый?!»

— В самом деле, — сказал я,—'как это она смогла тебя победить?

— Эх, старик, старик, — ответил он, горько улыбаясь.— Ты же сам из Легиона, ты знаешь, как люди туда попадают. Один искал счастья, другой бежал от несчастья. И все оказались в пустыне и не нашли ничего, кроме змей и шакалов. Меня, например, бросало из одной дыры в другую. Из Сиди-Брагима в Сиди-Меруан. А потом, — упаси тебя пречистая и пресвятая дева Мария, матерь божия, — в Сиди-Окба, где половина населения — слепые и прокаженные. Разве об этом я мечтал? А все она виновата...

— Кто она?

— Как кто? Жизнь!.. Неужели ты ее не знаешь? Она стерва и паскуда. Она ведет с людьми нечестную игру. Она всегда держит человека за глотку и бьет лежачего.

Она доводит людей до отчаяния. Она толкает их в трущобы, в ^тюрьмы, в Иностранный легион. И ничего ты с ней не поделаешь! Но когда я это понял и решил больше сержантов не трогать, врачи нашли у меня какую-то болезнь и выбросили меня из полка. Тогда я вернулся к себе в Перпиньян, потому что я из Перпиньяна, — ты это сам слышишь по моему говору. Я вернулся в Перпиньян и работал. Я столяр, и у меня была работа. И вдруг я узнаю, что в Испании народ обороняется. Его хотят взять за глотку, а он обороняется. У него мало сил, а он обороняется. У меня прямо руки задрожали. Я сказал себе: «Мой дорогой Жозеф! Твое место в Испании. Тебя топтали, тобой помыкали, а ты бил по морде не того, кого надо было. Ступай в Испанию, исправь свою ошибку!» Вот я и приехал.

— Ну и как?

— Что — как? Здесь тоже много иностранцев, но это не Легион. Уж поверь мне, это не Легион. Здесь я человек. У меня есть чувство достоинства. А в Легионе у тебя было такое чувство? А?..

Заключительное заседание нашего конгресса оказалось особенно интересным.

С утра мы слышали ожесточенную артиллерийскую пальбу. Это шел бой под Брунете, в нескольких километрах от Мадрида. Потом стало тихо. Председатель сообщил, что войска Республики отбили у фашистов важную позицию, взяты трофеи и пленные.

Одного пленного вскоре привели в зал заседаний.

Это был молодой офицер.

Сначала он держался растерянно, угрюмо. Он боялся.

Конвоир' сказал ему: