Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

писатели — народ менее организованный, чем беспризорники.

Поднялся смех, кто-то даже зааплодировал. И вдруг раздается чей-то недовольный голос:

— Кто это?

Тон был такой: «Кто это еще смеет так с нами разговаривать?»

Антон Семенович назвал свою фамилию.

Тогда снова раздается тот же голос:

— Какой еще Макаренко?

Вопрос был поставлен уже прямо в тоне письма запорожцев турецкому султану.

Я подумал: ну, сейчас будет история.

Но ответить Антону Семеновичу уже не пришлось. Он только собрался это сделать, как все, видимо, сами догадались. Раздался гром рукоплесканий: московские писатели приветствовали своего нового собрата.

Чувство удивления он вызывал и независимо от своей славы.

Я редактировал II том мемуаров Алексея Алексеевича Игнатьева, посвященный русско-японской войне,

Однажды вечером автор пришел ко мне.

Алексей Алексеевич был блестящим рассказчиком. Он легко владел голосом, мимикой, жестом и с замечательной живостью воспроизводил разные характерные и смешные сцены из походного быта. Ему уже тогда было за шестьдесят, он носил генеральские лампасы, однако сохранил живость и подвижность корнета, легко вскакивал с места, переходил к пианино и, сам себе аккомпанируя, пел довольно приятным баритоном старинные военные песни.

У меня был в тот вечер еще и Всеволод Вишневский. Он редактировал тогда журнал «Знамя», где печатались мемуары Игнатьева. Пришел и Евгений Петров. Мы наслаждались рассказами Алексея Алексеевича, когда раздался звонок. Дочь пошла открывать дверь. Из передней донесся глуховатый басок.

Это пришел Антон Семенович Макаренко. С Вишневским и Петровым знакомить его не пришлось: они друг друга знали. Впервые встретились только Игнатьев и Макаренко. Мы не без любопытства наблюдали встречу двух столь разных, столь не похожих друг на друга, но замечательных людей. Из каких далеких, прямо-таки противоположных лагерей дореволюционного русского общества пришли они оба в передовые ряды советской интеллигенции!

Как это часто бывает, с приходом нового гостя воцарилась маленькая пауза. Чтобы не дать ей затянуться, кто-то заговорил о том, о чем беседа шла раньше, то есть о японской войне.

Но тут произошло нечто неожиданное.

До сих пор мы слушали Алексея Алексеевича Игнатьева. Он столько знал о японской войне! Известно из его книги «50 лет в строю», что он состоял адъютантом главнокомандующего генерала Куропаткина. Образованный офицер, талантливый наблюдатель, Алексей Алексеевич к тому же обладал поразительной памятью, хранил в своей голове тысячи фактов, которых не знали и не могли знать мы, слушатели. Отмечу также, что Всеволод Вишневский и Евгений Петров в год японской войны были маленькими детьми. Антон Семенович хотя и был старше их — он родился в 1888 году, — но на японской войне не был и тоже, казалось бы, мало что мог знать о ней.

Но вот он вступает в разговор, и не задумываясь приводит названия дивизий и полков, и говорит, какой полк где стоял, и почему провалилась операция под Мукденом, и что было под Ляояном, и на что делал ставку японский генерал Ноги, и что проморгал Витте во время Портсмутских переговоров.

Напившись чаю и отпустив по обыкновению две-три шутки, Антон Семенович посмотрел на часы, заторопился и ушел.

— Кто это? — спросил Игнатьев.

— Как кто? Макаренко, — ответил я.

— Какой Макаренко? — переспросил Алексей Алексеевич.

— Тот самый!

— «Педагогическая поэма»? Не может быть!

— Но почему не может, Алексей Алексеевич? Почему не может? — спросил я.

Тут Игнатьев откинулся на спинку стула, вытянул по привычке правую руку вперед и недоуменно, почти растерянно спросил:

— Но, позвольте, позвольте, откуда же он так знает японскую войну?

т

Ответила моя жена.

— Не трогайте его, Алексей Алексеевич, — сказала она. — Не трогайте его, он все знает.

В этой шутке почти не было преувеличения. Макаренко был человек удивительно широко образованный, особенно в области литературы, истории и вообще наук гуманитарных.

Однажды мы говорили о Горьком.

— Да, Горький, Горький! Неизмеримый человек! — сказал Макаренко. — Знаете, что мне иногда приходит в голову? Возьмите Францию начала девятнадцатого века. Кто был молодым героем послереволюционных французов? Бальзак и Стендаль ответили на этот вопрос. Они назвали Растиньяка и Жюльена Сореля. Фигуры морально разные, но в общем из одного теста: честолюбцы. Правда, мечты у них куцые да и силенки небольшие, но они — последыши Наполеона, они честолюбцы! Потом возьмите середину девятнадцатого столетия. Америка. Головокружительное обогащение, Рокфеллеры, Морганы, Вандербильты. Вчерашние бедняки становятся миллионерами. Чистильщик сапог мечтает заработать пять миллионов. Не знаю, как вы, маэстро, но у меня при мысли о таких идеалах начинаются рези в желудке... И вот настала очередь России. И тут оказалось, что у нас никому и в голову не приходило делать своим кумиром завоевателя или великого толстосума. Об этом и разговора не было. У нас властителем дум был Горький, то есть гуманизм...

После секундной паузы он добавил: