Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Мы не успели заметить, в какой миг лошадь как бы вышла из-под калеки и он повис в воздухе. Лонжа поддержала его, вовремя затянутая рукой отца. Но у безногого не было равновесия. Туловище, подвешенное за пояс, опрокинулось головой вниз.

Надо было поскорей взять калеку на руки и опустить на землю. Это могла сделать мать — ей было ближе,— но она растерялась.

— Дура! — крикнул отец и побежал сам, но от этого резко удлинилась лонжа и туловище полетело вниз.

Оно было уже у самой земли, когда усач стал быстро натягивать лонжу. Марсель взлетел вверх, беспомощно болтая руками.

— Да иди же, наконец, дура! — кричал отец.

Только тогда мать бросила корду и шамбарьер и,

взяв на руки безногое туловище, бережно опустила на траву.

Калека лежал, закатив глаза, бледный. Однако он скоро пришел в себя.

— Легкий обморок! — сказал он, приподымаясь.

Он сел, выкурил сигарету и скомандовал:

— Повторить!

— Повторить! — сказал вслед за ним отец.

— Нельзя бросать работу на неудаче! Повторить!— покорно согласилась мать.

Упражнение было повторено. Марсель снова был посажен в седло и снова погнал свою Лизетту, снова защелкал бич, снова зазвучал жиденький вальс, снова кобыла пошла крупной рысью, снова был повторен сигнал «внимание», и в напряженной тишине калека снова взвился на руках, головой вниз.

Когда занятия были окончены и мы возвратились в дом, гусар возбужденно прыгал на своих утюгах.

— Ты понимаешь?! — выкрикивал он. — Номер задуман так: я выезжаю на арену прямо из конюшни в полном жокейском костюме и притом национальных цветов: синий картуз, белый камзол, красные рейтузы. Я выезжаю при ногах — я скоро получаю ноги. Сижу в седле — ноги в стременах, путлища под шенкелями. Лошадь идет рысью. Я становлюсь на голову, как было показано только что, — и на ходу: «Внимание! Маэстро, дробь!» Я сбрасываю ноги! Сначала одну, потом другую. Они в рейтузах и лакированных ботфортах и отлетают в стороны. Я остаюсь как есть — человек с задом. Я сбрасываю камзол — и под ним гусарский доломан и орден! Трюк? А?

— Трюк! — признал я.

2

— Клянусь тебе, замечательные люди! — говорил Лум-Лум, когда мы шли домой.

Он восторгался всю дорогу.

— Особенно этот гусар! Ты ведь знаешь, старик, я никогда не любил кавалеристов: они хвастуны! Но этот... Он истинный герой! Он настоящий солдат. Он задирает зад кверху и говорит Германии: «А это видала?»

Через минуту Лум-Лум продолжал:

— А родители?! Возьми родителей! Это родители героя! О, они смело могут ждать меня к себе в гости еще раз! А слепой?! Он играет польку не хуже, чем эта тыква Жалюзо, который считается горнистом самого командира полка.

Восторг бил из моего друга ключом.

— Заметь: они не хотели ничего взять с нас за вино! — несколько раз повторял он.

Во взводе наш рассказ о циркачах был выслушан без особого интереса. Миллэ, вскинув сухой подбородок, сказал, что я напрасно продолжаю называть безногого гусаром. Миллэ любил точность во всем.

— Раз нет ног, то это даже не половина гусара, — сострил он.

— Ты прав, вонючий шакал, — отозвался Лум-Лум.— Гусар, который потерял ноги, потерял все. Если ты, например, потеряешь ноги, будет то же самое: ты потеряешь все. Вот если тебе оторвут голову, никто ничего не потеряет, понял? Тут говорят про истинного героя, а ты остришь! По-моему, этот парень герой! Он не то что славный тип, он — герой! Понимаешь ты это?

Через несколько дней, накануне смены, Лум-Лум по^ просился в ночную разведку. Он вернулся с большой охапкой полевых маков. Маки росли вплотную у немецкой линии.

— Это для твоей красотки? — спрашивали все во взводе.

— Лум-Лум женится, ребята!

— Мальчик или девочка? — посыпалось со всех сторон.

— Ты разживись табаку, Самовар, — сказал мне Лум.-Лум,— а я вот им цветы отдам.

Я не понимал, в чем дело. Он буркнул:

— К циркачам-то"пойдем? А? Неловко с пустыми руками...

Мы стали ходить к циркачам часто. Лум-Лум сделался у них своим человеком. Особенно близко сошелся он с безногим.

Однажды с нами пошел Бейлин.

— Вы говорите, там есть пианино? Идем!

Едва войдя в дом, он сел за инструмент и стал играть Бетховена. •

Слепец сидел неподвижно. Он слегка поднял голову и вытянул вперед левую руку, как бы боясь упасть. Он точно нащупывал дорогу в испугавшей его грозе.

Игра Бейлина подействовала на всех Лорано. Мать закрыла лицо руками. Отец, насупившись, крутил усы, а безногий застыл, положив голову на руки.

Бейлин, захлопнув крышку пианино, встал и, не оборачиваясь, ни на кого не глядя, как лунатик, направился к двери. Мы опомнились, когда он был уже у ворот.

Бейлин не слышал, как я объяснял ему, что невежливо так уходить.

— Надо его извинить, — сказал я, — он недавно вернулся из госпиталя после тяжелой контузии.

Вечером Лум-Лум ругал Бейлина.

— Ну чего мне там было оставаться? — хмуро объяснил тот. — Я не люблю инвалидов! Насмотрелся в госпитале, хватит! Посоветуйте ему, этому вашему наезднику, он может выгодно использовать свой зад! Верный путь к богатству!

— Что ты имеешь в виду?

— Он собирается сбрасывать свои ноги на полном скаку и оставаться как есть сейчас, с одним задом и медалью?

— Ну и что?