Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Ты кого, воловья голова, учишь? Разве такой человек затем приходит, чтобы прятаться, и только одну думку имеет — свою шкуру спасти? Ему с людьми .говорить надо! И не с такими темными, как я да ты! Ему грамотные люди нужны! А ну, бегом ступай до Гудзенки, до Ивана Тихоновича, нехай придет.

Сурду вскочил, точно его подбросило пружиной, и, заковыляв к дверям, опять сделал мне за спиной жены жест, говоривший: «Видал? Видал? То ж прямо нечистая сила».

Скоро он вернулся в сопровождении крестьянина-украинца примерно одних лет с ним и тоже в солдатских шароварах и гимнастерке. Это и был Иван Тихонович Гудзенко. Он выгодно отличался от Сурду живостью ума и был к тому же грамотен. Он сказал мне, что в армии состоял членом полкового комитета, что здесь, в Пет-рештах, грамотных мало, но сочувствующих и боевых очень много. Он не задерживаясь ушел подготовлять собрание.

Глава пятая

Собрание состоялось вечером, у Гудзенко. Хата у него была сравнительно просторная, но народу набилось столько, что дышать нечем было.

Говорили об оккупантах. В Петрештах они еще не злодействовали, бог миловал, но все выступавшие называли их душегубами и жуликами. Так, например, в соседнем селе, верстах в шести отсюда, они в прошлое воскресенье созвали народ на гулянье якобы по случаю

какого-то своего полкового -праздника. Жителям было приказано обязательно прийти всем до одного на базарную площадь, где будет играть музыка. А комендант приказал флагов не вывешивать, а только развесить на плетнях и крыльцах ковры и платки. Жители так и сделали. Потом они, стар и млад, топтались на площади, ожидая, когда начнется музыка. Но часа не прошло — приказали расходиться. Придя домой, никто не нашел своих ковров и платков: все было унесейо в комендатуру, там шла дележка.

Рассказывавший не успел закончить этой истории, как чей-то бас спросил, знаю ли я, что произошло позавчера в Малаештах. Я не знал.

Оказалось, в Малаешты налетел карательный отряд. Жителей — старых и молодых, женщин и детей — согнали на базарную площадь и приступили к поголовной порке.

Люди плакали и рыдали и спрашивали: за что? Действительно, в деревне не произошло никаких нарушений порядка, никаких, хотя бы самых незначительных, столкновений с властями. За что же порют?

Громко кричали истязаемые, плакали испуганные дети, женщины бились в истерике.

За что?

Офицер, командовавший экзекуцией, не отвечал на этот вопрос. Однако, когда уже было выпорото человек пятьдесят, он вдруг спросил, как деревня называется. Ему сказали. Офицер заглянул в свои бумаги и увидел, что ошибся, порет не ту деревню. Он скомандовал «по коням», и отряд ушел размашистой рысью.

До Малаешг было километров двенадцать. Я сказал, что поеду туда сразу же после собрания. ,

Но тут посыпались вопросы, как быть, если подобное произойдет в Петрештах

Не успел я ответить, как поднялся Гудзенко.

— Тут, люди добрые, — сказал он, и голос у него задрожал, — одно будет из двух: или мы их будем бояться, или они нас. Так уж нехай они нас боятся. А для этого их бить надо. Надо, чтоб у них земля горела под ногами, чтоб им ноги пекло...'А недоглядим, они нам головы пообрывают. Вместе нам тут, в Петрештах, жить не можно: или мы, или они.

Повторяю, голос у Гудзенко дрожал от волнения, рт обиды за людей, от горя, от гнева. Минута была торжественная.

Собрание можно было кончать. Я сказал в заключение только несколько слов, в которых тоже поддержал Ивана Гудзенко и призывал всех к борьбе.

Но тут раздался сначала вздох, а потом негромкое и очень осторожное замечание по-молдавски. Оно относилось ко мне. Смысл был такой, что, мол, хорошо мне подавать такие боевые советы: я-то ведь здесь не останусь, уеду, а вот они, жители, останутся, и оккупанты останутся и что захотят, то с ними и сделают.

Сразу весь пафос собрания пошел насмарку. Все слова, гневные и горячие, как бы выдохлись, весь пыл был затоптан ногами, как тлеющий окурок.

Внезапно раздался строгий женский голос:

— Чья воловья голова это сказала?

Никто не ответил. Женщина продолжала:

— Этот приезжий человек уедет, верно. Он в другое село поедет, другим людям глаза открывать. За это он может каждый день голову свою сложить. А за кого? Может, за себя? Может, это ему земля нужна? А зачем она ему? Он не мужик, он городской, да еще, видать, из грамотных! Его Ленин к нам прислал. Вот кто его прислал! Их тысячи таких, как он, тысячи! Раньше, при царе, их в тюрьмах гноили, в Сибирь угоняли. А они и тогда не боялись! Они и тогда боролись за нас, за тех,

,кого другие ногами топчут, у кого хлеб изо рта выдирают! А ты, ты, воловья твоя голова...

Тишина стояла напряженная. Низкий, глубокий и строгий голос женщины точно держал каждого за горло.

Но раздался детский плач. Женщина умолкла. Присутствующие стали двигаться, кашлять, сопеть. Я не видел женщины—она стояла за печью, — но внезапно узнал ее по голосу.

— То, часом, не твоя Мария? — шейотом спросил я Георгия Сурду: он сидел рядом со мной.

— Моя, — признался он, убитый.