Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

— Потому что, — сказал он, — человеку говорить надо. Тварь бессловесная мучается и молчит, а человеку говорить надо. У него тогда в голове думки начинают бегать.

Я переночевал у него и ушел рано утром. Он направил меня в соседнее село, прямо к тамошнему кузнецу.

— Скажешь ему, я послал, Матвей. Он дружок мой.

Этот второй кузнец направил меня к третьему, и этак,

от кузнеца к кузнецу, я побывал не меньше чем в десяти дерейнях и устраивал там собрания.

Они все были похожи на собрание у Матвея, пересказывать незачем. Скажу только, что везде я слышал жалобы на то, что люди боятся оккупантов, «солдатского духу не хватает».

Но прошло самое короткое время, и я увидел, как этот «солдатский дух», на великое свое горе, пробуждают в народе сами оккупанты.

Для меня это оказалось связанным с одной неожиданной встречей.

Глава третья

Я приехал на несколько дней в Сороки и направился / прямо к приятелю, тоже подпольщику, у которого оставил свой городской костюм. Но хозяйка, едва увидев меня в дверях, замахала руками и быстро-быстро зашептала испуганным голосом:

— Уходите поскорей! Уходите поскорей!

Нетрудно было догадаться, что произошло: моего товарища арестовали, мне лучше не показываться.

Обдумывая, куда деваться, я зашел в парикмахерскую. Уже сидя в кресле, я вспомнил, что бывал у этого парикмахера со своим ныне арестованным товарищем. Когда старик защелкал ножницами, я негромко спросил его, что слышно в городе. Тогда он тоже шепотом сообщил мне, что начальник сигуранцы оказался «чистый душегубец и кат, какие вовсе не должны были бы рождаться на свет». Видимо о чем-то догадываясь, он посоветовал мне уйти из Сорок, пока не поздно.

Совет был правильный, я пошел на базар, потол-

каться среди крестьян, выбрать кого-нибудь, кто покажется посимпатичней, спросить, откуда он, из какого села, и сказать, что мне как раз туда, в ту сторону, надо. Не может быть, чтобы дядько не сказал: «Садись, подвезу!»

И вот в самой гуще базара кто-то окликает меня по настоящей моей фамилии. Мои документы были выписаны на другое имя, собственного моего имени как бы никогда не было. Я помнил это и все же обернулся! Я себя выдал!

Но кто же это меня опознал? Не было поблизости ни жандармов, ни штатских, внешность которых всегда выдает переодетых полицейских. Опираясь на палку, ко мне приближался сильно обросший человек в рваной солдатской шинели. На ней не было хлястика, она скорее была похожа на балахон. Человек улыбался во весь рот, глаза его блестели. Он снова назвал меня по фамилии и бросился меня обнимать.

И тут я узнал Георгия Сурду. Он сильно изменился, исхудал, скулы торчали. Когда во взгляде угасли первые искры радости, я увидел, что глаза его тусклы и грустны.

Мне не хотелось, чтобы он продолжал называть меня вслух по фамилии, я увел его. Мы зашли в погребок, забились в дальний угол, выпили на радостях по стаканчику и стали вспоминать наше старое солдатское житье-бытье.

Сурду был уволен вчистую еще в 1916 году. Его долго продержали в госпитале, а кость все равно не срасталась, одна нога так и осталась короче. И его отпустили домой.

' Наша беседа не могла тянуться долго: базарный день кончался, Сурду собирался уезжать.

— Слухай, — сказал я. — Ото я приихав, а ночевать нема где.

— А на постоялом? — наивно спросил Сурду.

— Мне не полагается.

— Это ж почему?

— Вот так.

Я все же не хотел говорить лишнего.

Внезапно Сурду помрачнел; он быстро огляделся, не слушает ли кто-нибудь посторонний, и, придвигаясь к самому моему уху, шепнул:

— Ты, может, из тех?..

— Да, — ответил я.

— Из большевиков? ,

— Да.

— Ей-богу?

— Нехай «ей-богу»!

Сурду засуетился. Он стал хлопать себя обеими руками по бокам, повторяя:

— Ой, пропала твоя голова! Поймает он тебя!

Он назвал фамилию того молодца из сигуранцы.

— Поймает он тебя, все кишки на палку намотает! Видна твоя голова — и кончено!

— Слухай, — сказал я, — пропасть я и сам могу! Для этого ты мне не нужен. А ты лучше помоги мне выбраться.

Сурду согласился мгновенно.

Два мужика в старых солдатских шинелях без погон сидели на телеге, которую тащила полудохлая клячонка. Это были мы. Никто не обращал на нас внимания.

— Ложись, будто ты спишь, — шепнул мне Сурду: рядом с нами по тракту тащились другие крестьянские телеги, и Георгий не хотел, чтобы меня видели, да еще, чего доброго, услышали, о чем мы говорим. Но когда мы выбрались на проселочную, где, кроме нас, не было никого, он растолкал меня и стал снова расспрашивать: действительно ли я большевик, и если да, то видел ли я Ленина, и верно ли, что Ленин хочет, чтобы помещичья земля отошла крестьянам?

— Подожди, — сказал я. — А разве здесь помещиков не прогнали и землю не отдали крестьянам? Ты не получил, что ли?

Сурду замялся.

— Та бачишь,—наконец выжал он из себя, — и мне большевики дали. Не буду врать, люди они правильные, нельзя ничего сказать.

Ну!

— А вот говорили некоторые, что не надо брать...

— Это кто ж говорил?

Сурду замялся еще больше.

— Кто говорил? — переспросил он. — Люди говорили.

— Какие люди? Не иначе, кулаки...