Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

По первому нашему требованию солдаты сдали оружие и тут же, без всякого нашего требования, а по собственной охоте, принялись лупить своих офицеров. Солдаты проявили большое усердие, и офицеры стали просить нас поскорее взять их в плен. Мы не стали отказывать, но они вздохнули свободнее только тогда, когда солдаты кое-как построились и с песней повернули назад, в сторону Румынии.

Да и генералам, по-видимому, тоже было неспокойно. Об этом можно судить по заискивающему тону воззваний, с которыми они обращались к населению Бессарабии. Так один из них, некий генерал Скина, расклеил афиши на, русском языке, в которых уверял, что королевскую армию привел в эти места один лишь «простой христианский долг». Генерал сокрушался по поводу того, что не все верят в его «чистую миссию свободы, равенства и братства».

Другой румынский генерал, с полутурецкой фамилией Давыдоглу, клялся, и тоже по-русски, что они присоединяют Бессарабию к Румынии «с братской почетностью и родством румынцев».

Но генералам не верили. Невозможно было верить. Оккупанты как-то слишком быстро, я бы сказал — с неосторожной быстротой, едва ступив на землю Бессарабии, бросились отбирать у крестьянской бедноты земельные прирезки, полученные при советской власти, и пороли поголовно всех недовольных.

Жизнь деревенской бедноты наполнилась ужасом. Партия направила в деревню группу товарищей. Я был в их числе.

Глава вторая

Моей базой был город Сороки. Оттуда я вышел пешком. Погода стояла пасмурная. Не прошел я пяти верст, как заморосило. Но из-за поворота дороги я увидел 'Деревню и кузню на околице и решил зайти в кузню, переждать дождь и обсушиться у горна.

Кузнец позволил. Это был человек крупного сложения, одноглазый. На нем была старая гимнастерка, шаровары защитного цвета и стоптанные солдатские сапоги. Ясно: отставной солдат. И куда девался глаз, тоже было ясно.

Мы разговорились. Кузнец подтвердил, что потерял глаз на войне, на Северном фронте. Я сказал, что в самом конце войны служил там же.

— Кто был командующим армией? — спросил кузнец, видимо ж^лая меня проверить.

— Генерал Эрдели, — ответил я.

— Правильно!

Тут же выяснилось, что хотя кузнец служил в артиллерии, а я в пехоте, но оба мы из одной дивизии. С этой минуты мы стали вполне доверять друг другу, как если бы сидели в окопе и хлебали щи из одного котелка.

Кузнец рассказал, что своей земли у него нет, его кормит кузня. Она досталась ему после смерти отца, а'два его брата получили по десятине земли каждый, да еще советская власть прирезала им по клочку, и они уже были счастливы. Но теперь оккупанты все заберут, а братья будут молчать как проклятые — бороться они не станут.

— Это почему ж не станут? — спросил я с удивлением.

Кузнец сказал, что нет у них солдатского духа защищать свое новое счастье. Они с самого начала не совсем в него поверили. А тут кулаки и попы... Они бедняку зубами прямо в печенку вцепились: мол, большевики раздают землю даром потому, что она чужая, а чужое брать нельзя, бог накажет.

— А ты с ними говорил, с братьями? — спросил я.

— А как же? — ответил кузнец. — Я им все время говорю: вам земля нужна, вы за нее и боритесь. А они спрашивают, что это значит — бороться. А я говорю: бороться— значит прежде всего бить тех сволочей, которых мы в гости не звали, а они сами пришли... Просто-таки бить между глаз. А братья говорят: «Эге! Они сильные, никогда мы у них землю не вырвем». А я говорю: «В России мужики борются, а вы не можете?» Тогда старший говорит: «Как же мне с ними бороться? Спасибо, если розгами отлупцуют и отпустят. А если в тюрьму посадят? Тогда как? Тогда жинка и дети с голоду помрут. И мамаша то же самое». Так старший сказал, и младший тоже так сказал.

— А ты им?

— Что же я могу им ответить, когда солдатского духу у них нема?

После небольшой паузы он сказал на смешанном, русско-украинском языке:

— Слухай, тут есть на сели люди. Не все у нас такие, як ото моих два дурня. Есть подходящие люди. Только говорить q нами нема кому. Нема кому объяснить нам, що до чего. А ты, я бачу, грамотный! Чи ты не поговоришь? А?

Собрание состоялось вечером там же, в кузне. Пришло человек пятнадцать. Света не зажигали, чтобы не привлекать внимания. Беседа продолжалась долго. Вращалась она главным образом вокруг вопроса, как идут дела в России и можно ли надеяться, что народ победит, не получится ли, как было в пятом году, когда народ поднялся, а его пригнули назад, лицом к земле.

Большинство, впрочем, высказывало уверенность, что сейчас народ победит непременно. Приводили доводы: народ стал злее, чем в девятьсот пятом. И еще: тогда, из Маньчжурии, народ привез только костыли, а с.ейчас у людей — винтовки и пулеметы. А самое главное — сейчас и народ, и солдаты умнее сталй, лучше понимают, кто перед ними виноват и что надо делать.

После собрания, когда мы остались с кузнецом одни, он благодарил меня — и даже не только за то, что я сам

рассказал, а за то, что я людей подтолкнул на разговор, на высказывания.