Безусловно, это было худшее, что могло со мной произойти. Хуже, чем то, что мои друзья позвонили в 911, прежде чем я смогла закричать: «Нет!» Хуже всех заголовков, которыми пестрили бульварные газеты: «Деми Мур госпитализирована!» Хуже, чем осознание того, что Эштон узнает эту историю. Хуже, чем мое разбитое сердце. Материнство было единственной сферой в моей жизни, в «успешности» которой я была по-настоящему уверена, – но как я могла быть успешной, если ни одна из моих дочерей не разговаривала со мной?
У меня было чувство, что моя семья обвиняет меня во всех несчастьях. Я злилась, что мои дочери не проявляли ни капли сострадания и что Брюс отказывался вмешиваться. Мне было стыдно, что я поставила себя в такое положение. Они все настаивали, чтобы я пошла в реабилитационный центр, мысль о котором приводила меня в безумие. Как они себе это представляли? Чтобы я просто появилась в реабилитационном центре и сказала: «Меня зовут Деми, и я не пью, но на днях вдохнула немного закиси азота?» Я знала, что настоящая проблема заключалась не в наркотиках и не в алкоголе.
Я чувствовала себя такой потерянной, что, просыпаясь, каждое утро думала:
Я знала, что у меня есть выбор: я могла умереть в одиночестве, как мой отец, или прямо спросить себя,
КАК я дошла до такого?
Я дошла до такого, потому что моя бабушка всю жизнь терпела распутного мужа. Он был обаятельным, красивым и харизматичным, и она думала, что у нее нет другого выбора, кроме как смириться, ведь она вышла за него замуж. У нее не было ни образования, ни самостоятельного дохода, чтобы освободиться, поэтому она учила своих дочерей делать то же самое.
Я дошла до такого, потому что у меня была мать, которая вышла замуж за любовь всей ее жизни, но затем жила с ним в состоянии «от любви до ненависти – один шаг», пока он не закончил жизнь самоубийством. Она продолжала выбирать мужчин, которые все больше и больше оскорбляли ее, и она не знала покоя, пока не умерла.
Я дошла до такого, потому что была орудием в руках моей мамы, которая хотела вернуть отца. Родители делали то, что и всегда, когда попадали в неприятности, – лгали. Придя в этот мир, я уже была окутана тайной – ребенок не от того мужчины. Я не могу вспомнить время, когда не беспокоилась: а это нормально, что я здесь? И это действительно было ненормально. Я была запутана. И потратила десятилетия, пытаясь оправдать себя и полагая, что если буду достаточно усердно работать, то, возможно, смогу заслужить право быть там, где захочу.
Я дошла до такого, потому что ни один из моих родителей не был достаточно взрослым или здравомыслящим, чтобы заботиться обо мне и моем брате, ведь все дети имеют право на заботу. Они любили нас, но не были способны поставить наши потребности на первое место. Они не знали, как оберегать нас от опасностей, и вместо этого снова и снова подвергали нас им.
Я дошла до такого, потому что не могла вынести вопроса: «Каково это – быть шлюхой своей матери за пятьсот долларов?»
Я дошла до такого, потому что в ответ на острую нехватку защиты и постоянные переезды в детстве стала выносливой и легко адаптировалась. Я так много времени приспосабливалась к новым условиям, школам, людям, директорам, ожиданиям, что даже не задумывалась о каких-то изменениях, которые связаны только со мной, моей личной ситуацией или моими потребностями. Я никогда этому не училась. Думаю, что жила в состоянии вечного недоверия, не знала, как вписаться в этот мир и чувствовать себя в нем комфортно. Именно поэтому я редко жила по-настоящему, полной жизнью.
Я дошла до такого, потому что так старалась быть непохожей на свою мать, и заботилась о других больше, чем о себе. Я старалась быть матерью, в которой нуждались мои дочери, старалась быть женой Брюса, а затем Эштона. Но что мне было нужно? Чего я хотела? Только я должна была понять мои потребности, желания и выразить их вслух. И только я могла убедить себя, что заслужила это.