Инспекция. Число Ревекки

Они гуськом засеменили во двор, освобождая место для следующей партии. Иногда, бывало, им выделяли одну тряпку или простыню на всех, чтобы узницы могли вытереться после душа, но сегодня и этого не было. Все еще мокрые, женщины сгорбились и тряслись от холода на промозглом ноябрьском ветру, так же сбившись в кучу. Наконец, во двор вышла полька с красным винкелем, работавшая в душевой. Она неторопливо поставила ведро перед собой, достала из него тряпку, отжала ее и проговорила:

– По одной.

И без ее подсказок женщины знали, что им надлежит делать. Выстроившись в длинную очередь, съежившись от предстоящей мерзости, они по одной подходили к польке и, расставив ноги по ширине плеч, подвергались унизительной процедуре дезинфекции: тряпка смачивалась в едком, отвратительно пахнущем чистящем средстве и пару раз проходилась по их промежности. Кому-то везло, и тряпка лишь задевала их, кто-то на свою беду подходил ближе или просто не приглянулся польке, и тогда уж она от души смачивала и со всей силы прижимала тряпку женщине между ног, у которой и так саднило там после процедуры бритья, а после этого вовсе полыхал пожар. Тряпка не менялась в течение дня – уголовницы и проститутки щедро делились своими венерическими болезнями с остальными обитательницами лагеря.

Несколько охранников задержались, чтобы посмотреть и на это представление.

– Шире раздвигай – чище будет!

– В бездонных колодцах этих шлюх чисто уже никогда не будет! – раздался хриплый голос, грубый даже для мужчины, но принадлежавший женщине, которая тут же захохотала над собственным замечанием.

Ревекка даже не стала оборачиваться. Она знала, кто это. Капо бани, проклятая Мусскеллерша, вседозволенность которой была сродни вседозволенности любого эсэса в лагере. За глаза ее называли пуффмутти[73] – бордельная мамка. Все знали, что именно этим она и занималась на воле, впрочем, и сама Мусскеллерша не скрывала этого. Здесь она творила что хотела, считая баню личной вотчиной и проворачивая через нее свои делишки. Никто не мог попасть в баню, чтобы смыть кровь после наказаний или хотя бы нормально умыться после затяжной болезни. Лишь в дни официальных дезинфекций она нехотя раскрывала двери своих владений, но мстила узницам за то, что вторглись на ее территорию. Жирная, с вульгарным макияжем, высоким ярко-рыжим начесом, она расхаживала между сгорбившимися промерзшими женщинами и раздавала пощечины направо и налево. Распаляясь, она опускала руку все ниже, пока наконец не начинала откровенно хлестать женщин по впалым ягодицам. Замечая, что наблюдавшим эсэсам это нравится, она входила в раж и била еще усерднее, пока окончательно не впадала в свой извращенный экстаз, тогда удары превращались в щипки, она сжимала, мяла и царапала остатки женских выпуклостей, все больше возбуждая охрану. Эсэсы кричали и подбадривали Мусскеллершу, лицо ее наливалось кровью, а мутные глаза закатывались. Она утирала в уголках губ избыток слюны, размазывая алую помаду по расплывшемуся брылястому лицу, и продолжала бить до собственного изнеможения. А потом под одобрительные возгласы эсэсов уходила прочь. Среди узниц ходили слухи, что оберка Мандель неспроста вознесла Мусскеллершу так высоко и позволила делать все, что той вздумается. Поговаривали, что они обе из одного города и до восхождения своей лагерной звезды Мандель трудилась в борделе Мусскеллерши в качестве одной из ее девочек.

Сейчас Ревекка молила небо, чтобы ей удалось добраться до ведра с тряпкой до того, как Мусскеллерша дойдет до нее. К счастью, подошла ее очередь. Она расставила ноги и зажмурилась. Промежность тут же обожгло химией, после которой нестерпимо захотелось почесаться, но Ревекка сдержалась и прошла дальше, уступив место следующей. Мусскеллерша осталась позади.

Дезинфекция завершилась, но одежду так и не принесли. Порывы ветра налетали и без жалости исхлестывали скрюченные фигуры, обтянутые посиневшей кожей. Хлестали, словно плетью, заставляя сгибаться все ниже и ниже, пока самые слабые совсем не осели на землю. Переминаясь с ноги на ногу, Ревекка продолжала бить себя по бокам, по ногам, по плоским ягодицам – знала, что главное, не замирать ни на секунду, превозмогать усталость, голод и холод и двигаться, двигаться, двигаться… Из последних сил. Но руки становились все менее чувствительными, менее послушными, поднимались с трудом, все чаще просто повисали, такие худые и слабые, что даже ветер мог их трепать. Рядом с ней с посиневшими губами стояла Кася. Просто стояла, уже даже не пытаясь шевелиться. Ревекка хотела ей что-то сказать, но Кася опередила ее:

– Несут!

Во двор вынесли халаты и платья. Женщины кинулись разбирать их. Одежда была грязной, как и прежде, но теперь к тому же мокрая и воняла газом. Несмотря на это, узницы торопливо пытались натянуть ее на себя. Не всем это удавалось, окоченевшие пальцы не гнулись. Отовсюду раздавался хриплый кашель.

– Чертов газ! Вшей не берет, а нашу сестру – пожалуйста, – тихо посетовала Зофка.