Инспекция. Число Ревекки

– В семнадцать и меня отправили на принудительные работы. Ну, как принудительные. В отличие от тебя, Оксана, сама дура была – поверила фрицевскому объявлению в газете. Обещали еду горячую, оплату достойную, мол, все, как у немецких рабочих. Так нарядно расписали красоты городов, в которые нас повезут, про библиотеки написали, про стадионы. Писали: на год всего едем. Решилась я. Потому как дома тоже достаточно навидалась. У меня семья в тридцать третьем выжила только потому, что у села нашего под боком сахарная фабрика была, а из нее труба торчала, отходы сбрасывала прямехонько в речку. А какие отходы на сахарной фабрике? Свекольный жмых. Переработан уже, выжат так, что одни волокна сухие в камень спрессованы. Да мы и тому рады были. Мать каждому мешочек раздаст, мы до трусов разденемся и – нырк в речку за жмыхом. Собирали, отмачивали да варили его. Тем и пережили то страшное время. А потом как попала в один вагон с такими, как ты, – кого силком туда погнали, – так поняла, что были за объявления. Привезли нас в какой-то немецкий городишко, уже не помню, как он звался. Загнали в большой двор. Туда стали приходить немцы с женками своими. Ходят по рядам, разглядывают, знаками показывают, чтоб мы, значит, присели, наклонились, поворотились, показали руки, зубы. Кто свой норов вздумал показать, того сразу плеткой охаживали и орали: «Руссише швайн». Заводчики и бауэры спрашивали что-то у переводчика, тыкали на ту, что им приглянулась. Переводчик сразу к ней: «Что делать умеешь?» Меня и еще шесть девушек выбрал какой-то фабрикант, оптом, по двадцать марок за голову. Нас-то, советских, они с большей охотой брали: мы были дешевы, потому как за каждого, кого взяли, обязаны выплатить деньгу за рабочий день и на руки дать, только западному работнику – семьдесят пфеннигов, польским – пятьдесят, а нашему брату всего-то двадцать. Ясен-красен, кого им выгоднее в наймаки набирать. Пометили нам одежду на груди краской, согнали в барак и закрыли его на замок, а утром на работу под конвоем повели. Работали, конечно, и с немцами, и с чехами, но нас заставили носить специальные нашивки, что-то вроде лагерных треугольников. Это чтобы на производстве сразу было видно, кто есть кто. За немцами и чехами почти и не следили, а за нами надсмотр, значит, соответствующий был и наказание, конечно, особое. Проштрафившимся немцам только выговаривали, а нас даже за самые малые провинности по всей строгости. Опоздал на минутку или возразил начальнику – сразу в лагерь трудового перевоспитания, а кого-то могли и сразу в концлагерь. Но сейчас мне грех жаловаться на то время: я была жива, не голодала, смерть каждый день не грозила, что еще для счастья надо? Разве что одежки теплой не хватало. Наша-то быстро в негодность пришла, сменной не дали, и спали, и работали в той, в которой пригнали нас. А не спать в ней нельзя было: либо замерзнешь к чертовой матери, либо упрут. Потом уже приноровились: чтоб беречь свою одежу, брали старые мешки, делали прорези для рук и головы и натягивали поверх, как чехлы. Затем новое распределение было и я попала на ферму. Поначалу я там одна работала, помогала по хозяйству: и дрова рубила, и за скотиной ходила, и кашеварила, и убирала, и стирала. Хозяйка у меня хорошая была. Не обижала. Иногда даже отдавала то, что у нее с сыновьями с обеда оставалось. Ближе к покосу говорит: не справимся, помощь нужна на уборку. И она со старшим сыном поехала во Флоссенбург к коменданту. Написала ему прошение выделить заключенных для покоса: муж и брат на фронте, а она одна с малолетними сыновьями не справляется. И выделили. Тогда я впервые лагерных и увидала. Троих привезли, худые, серые, обритые, затравленные. Но за пару дней управились. И другим немцам, кто просил, тоже выделяли. В основном, конечно, старикам да женщинам, оставшимся без мужиков. К чему я это говорю: знают там на воле про нас, ясно? Все всё знают, но боятся нос свой совать в лагерные дела. Но как есть скажу: и я б сюда не совалась, будь я на их месте. Когда ты там, в чистенькой одежде, относительно сытенькая, спишь на постели мягонькой, с людьми по-человечески разговариваешь, свет белый видишь, воздухом вольным дышишь… Да? Тогда вот мы с вами, – Кася кивает на слушавших ее женщин, – без волос, грязные, вонючие, оборванные, больные, в струпьях и язвах, оголодавшие, с черными зубами, с пустыми глазами – вот мы такие действительно кажемся недочеловеками. И грешным делом, думаешь, может, и права партия со своей идеологией? Может, там и правда за колючей проволокой закрыли сброд какой-то опустившийся. А главное, думаешь: уж я не такая. А потом попадаешь сюда и понимаешь: все были не такие.

– Как ты сюда-то попала, Кася? – негромко спрашивает Зофка.

Кася горько усмехается: