Институт благородных убийц

Я представлял себе людей, работающих при церкви, совершенно иначе, о чем и сказал Саше, но он подчеркнул, что он никакой не священнослужитель, его миссия и сама церковь — две самостоятельные юридические единицы. Миссия — дело добровольное, которое всегда совмещается с другими занятиями, и он не исключение. Если он желает трудиться и на другом поприще, никаких препятствий к этому чиниться не будет.

В дальнейшей истории про то, как он покорял Канаду, превалировала уже не дерзкая авантюра, а благоразумный расчет, и фигурировали в ней и фиктивный брак, и новые документы и вид на жительство, а впоследствии и гражданство. Я поинтересовался у Саши, не боится ли он выпивать после той истории. «Так я дешевый коньяк больше не пью», — сказал он.

Эпилог

Я сижу в следственном изоляторе третий день, но не могу, как Саша, рассчитывать, что мое заключение этим и ограничится.

Как ни странно, я чувствую себя гораздо лучше. Нервное напряжение последних недель оставило на память о себе слабость и вялость. Постоянно хочется спать, что я и делаю, несмотря на то, что, по идее, мне следовало бы волноваться и не находить себе места от беспокойства. Но мне гораздо легче на душе. И я почти все время дремлю, невзирая на шум. Кажется, я начал к нему привыкать. Соседи, два забитых бомжа, мне совершенно не мешают. От одного, правда, удушающе пахнет псиной, наверное, спал с собаками в обнимку. Я пью витамины, что приносит мама, но и они меня не взбодрили. Я отсыпаюсь за весь беспокойный последний год. Два раза ходил на допрос и почти не нервничал. Я чувствую себя довольно безмятежно. Очищающий огонь, в который я бросил Зинаидино барахло, будто бы прошелся и внутри меня, и теперь я обожженный, обновленный и гулко-пустой, как горшок из печки. Я готов заполниться чем-то новым, но это ощущение пустоты тоже довольно приятно, и хочется его продлить — просто дремать, положив руку под голову, и не думать о том, что будет с тобой завтра.

Придя домой из больницы, я занемог, вероятно, простыл, когда жег костер. Почти два дня я проспал, изредка приходя в сознание, некрепким сном, наполненным самыми отвратительными видениями. Сквозь дрему порой я явственно слышал, как гремит на кухне посуда, как хлопнула входная дверь, но одновременно с этим прекрасно понимал, что рядом со мной на постели лежит отвратительно розовая, почему-то раздутая, как от водянки, сестричка-голыш. Я боялся пошевелиться, чтобы не прикоснуться к ней, но вскочить и убежать было не в моих силах, даже во сне я понимал, насколько я слаб и вымотан. Меня мягко, как на волнах, перебрасывало из кошмара в реальность, пока я не почувствовал, что, кажется, готов окончательно прийти в себя. Я совершил над собой усилие и попытался сосредоточиться на звуках квартиры. Никогда еще пробуждение не было для меня настолько тяжелым процессом. Наконец я открыл глаза. Голова была еще совершенно чумная, и волны дурмана все пытались отбросить меня назад, в беспамятство.

Длинные вечерние тени от предметов лежали на привычных местах. Часы едва слышными щелчками отбрасывали время вперед. Я зевнул и ощутил сладковатые миазмы моего застоявшегося дыхания. Я подумал — Зинаида умерла. Воспоминания посыпались на меня. Больница, поджог Зинаидиного барахла, встреча с Сашей. И, наконец, смяв все остальные воспоминания, на меня обрушилась мысль: «Х…мин»!

Вдруг я сел, услышав сразу несколько незнакомых голосов в прихожей. Я вскочил с кровати, и тут в комнату вошла непривычно бледная мама в сопровождении двух молодых полицейских, один из которых сказал недовольно:

— А говорили — лежит больной.

— Пройдемте с нами, — попросил меня второй (именно попросил, а не потребовал).

— Это еще зачем? Куда? — взвилась мама.

— Затем, что необходимо выяснить обстоятельства смерти Зинаиды Андреевны Костиковой. Знаете такую?

— Вы меня подозреваете…

— Вы оставили в больнице свой планшет, в нем много чего интересного написано.

Я даже хихикнул. Планшет. Я и правда посеял его где-то.

Мама заорала:

— Это Сашенька, Сашенька ее допек! И уехал, сучонок!

— Разберемся, кто кого допек.

— Не трогай его! Руки от ребенка моего убери! — Мать толкнула полицейского, который и не думал ко мне прикасаться.

— Ма, прекрати…

— Не троньте! Не имеете права! Он больной! Больной! — принялась она вопить. Она даже повисла на полицейском, хотя он не подавал никаких признаков того, что собирается наброситься на меня и применить силу, и попыталась одолеть его своими разъяренными сорока шестью килограммами.

— Простите ее, — сказал я им, — это нервы.