Институтки

– Да, вот баронесса так добра, позволила тебе завтра дня на два…

– Завтра?! – Женя снова зарыдала и вдруг бросилась на колени перед начальницей. Инстинктивно, не называя ее больше Maman, она только лепетала:

– Прошу вас, дорогая, добрая, прошу вас, пустите меня… туда, к маме… к брату… теперь… сейчас… пустите меня!

Эти просьбы «по-русски», эти сердечные слова, были так необыденны, так нарушали институтскую дисциплину, что Maman взволновалась; желая покончить с тяжелой сценой, она дала свое согласие, отправила пепиньерку распорядиться о пальто, шляпе и приказать Якову послать за каретой, и наконец Женя, не переставая вздрагивать, всхлипывать, вышла с отцом в швейцарскую и уехала.

* * *

Maman удержала около себя пепиньерку.

– М-lle Панфилова, вы кончили курс с золотой медалью и уже три года служите пепиньеркой, поэтому вы можете понять, какую важность имеет для меня сегодняшняя сцена; она показала мне, до чего плохо укореняются в детях дисциплина и хорошие манеры.

Девушка воспитанная не растеряется ни в каком случае, а эта чуть не брыкается, сморкается в передник, кричит. Ведь это дикарь какой-то! Вот, при первом печальном случае все воспитание сошло с нее, как не бывало. Где она набралась таких манер? Горе горем – я ему сочувствую, – а приличие приличием, на то их и воспитывают.

Пепиньерка, девушка лет двадцати двух, некрасивая, с желтоватым цветом лица, с сухой шеей, сирота, которая воспитывалась здесь на казенный счет, стояла перед Maman неподвижно, не спуская с нее своих серых глаз; воспользовавшись паузой, она заговорила вкрадчиво и размеренно:

– Maman, по Лосевой судить нельзя, она поступила прямо в пятый класс уже тринадцати лет, подготовка была хорошая, но никаких манер, прямо из деревни, где она росла. Я помню, что когда девочка поступила, то не умела ни танцевать, ни делать реверансы.

– Да, да, помню, скажите m-lle Нот и m-lle Билле, ее классным дамам, что, когда Лосева вернется, на ее манеры надо обратить особое внимание, – и Maman, в сущности добрая и сердечная, но неумолимая насчет манер, величественно подала пепиньерке руку.

Та присела по всем правилам искусства, нежно поцеловала пухлые пальцы и на цыпочках вышла.

Когда Панфилова вернулась наверх, девочки уже отпили вечерний чай и разошлись по дортуарам. Увидев пепиньерку, старшие бросились к ней.

– Что Лосева? Где Женя? – вопросы сыпались со всех сторон, но Панфилова поджала губы и прошла в комнату m-lle Нот.

– Гордячка! Дрянь! Мышь бездушная! – кричали ей вслед обозленные девочки.

– Ведь вот! – крикнула, захлебываясь от злости, Франк. – Своя-своя, всего два года, как кончила курс, а злющая, как три синявки! Ну, подожди же, изведу я тебя когда-нибудь. Слушай, Евграфова, у тебя там в ее классе есть кузина, узнай-ка, кого обожает эта вешалка!

Девочки стали шептаться, замышляя одну из египетских казней над бездушной пепиньеркой.

– Медамочки, – сунулась между ними Бульдожка, – а может быть, она тоже как Нот?

– Что как Нот?

– Да тоже, снаружи холодная, а внутри теплая, ведь у Панфиловой-то ни отца, ни матери – ни души; выходит, казна ей платье белое сделала, я так слышала.

– Правда, и мне говорили, – поддакнула Франк, и девочки, забывшие уже о мщении, строя предположения о том, куда делась Лосева, разошлись по своим кроватям.

* * *

Прошло два дня. Снова наступила ночь, дверь классной дамы была заперта, но из старшего класса почти никто не спал, только парфешки тихо лежали на своих кроватях, не смея ни высказаться против общего собрания, ни примкнуть к нему.

Салопова в углу била поклоны, вздыхая и громко шепча молитвы, да маленькая Иванова с отупевшим лицом у ночника долбила хронологию.

– 1700… 1500… Людовик XII, XIII, XIV, XV… Господи, сколько Людовиков! Медамочки, медамочки! – взывала она голосом утопленницы: – Да сколько же во Франции было Людовиков?

– Сорок два! – крикнул ей кто-то. Иванова со страха уронила на пол книгу.

Лосева сидела на своей кровати, вокруг которой на табуретах, на столах и на полу, поджав под себя ноги, сидели все остальные; лицо девочки опухло от беспрерывных слез, веки отекли, нос покраснел.

– Вот, душки, – тихо рассказывала она, – проехали мы в карете всего одну улицу, я и не знала, что мои живут так близко; так близко, вот из окна перескочить можно. Входим мы в швейцарскую, а там уж стоят три человека и кланяются; папа говорит: «Вы чего?», а они говорят: «Насчет гроба и похорон», – так стало мне страшно, что я опять заплакала, а папа махнул только рукой, прижал меня к себе, и пошли мы во второй этаж… Ну, умерла мама, умерла!.. – Женя опять заплакала. – Пошла я в детскую, няня Василиса говорит мне: «Цыц! не шуми! не плачь! Гриня маленький, а тоже понимает, весь день плакал и только что уснул»; села я к няне на кровать…

– А она у тебя хорошая? – спросила Русалочка.