Институтки. Тайны жизни воспитанниц

– Прощай, Люда, ты не будешь скучать обо мне? – спрашивала Надя.

– Нет, я буду ждать тебя, ведь ты будешь приезжать ко мне часто-часто, да?

– Конечно, Люда, каждую неделю, каждое воскресенье, непременно! Я и Андрюша будем приходить к тебе. Люда, Люда, смотри, это Eugenie! – Надя показала на белую кошку, вышедшую из кустов и кравшуюся по дорожке. Надя вдруг обняла Люду за шею и заплакала: – Люда, Люда, знаешь, мне стало жалко нашего старого и милого сада, жалко этот дортуар, классы, тебя, Eugenie, всех, всех жалко. Что там дальше будет, какая жизнь? Кто ее знает!

* * *

– Я выйду замуж этой зимою, – громко ораторствовала Бульдожка в своем кружке.

– Разве у тебя есть жених? – спрашивала ее Евграфова.

– Нет, но это все равно, у папы много чиновников, есть даже столоначальник неженатый! Папа сказал, что не отдаст меня за какую-нибудь дрянь, потому что у меня хорошее приданое.

– А если тебе не понравится жених?

– Как не понравится? Ведь папа плохого не выберет! Да и мама наведет справку, она уже говорила со мной об этом. У меня будет красная бархатная зала и голубой шелковый будуар. Каждый день в четыре часа я буду гулять по Невскому и по Морской под руку с мужем. Детей у нас будет двое: мальчик и девочка. Мама говорит, больше не надо. Потом у меня будет большой хороший мопс, лакей его будет водить за мною в красной бархатной попонке…

– Смотри, как бы он не ошибся, Бульдожка, и не надел попонку на тебя!

Кругом раздался хохот.

– Это очень глупо, Евграфова, лакеи никогда не бывают такие дерзкие!

– Салопова, ты куда?

– Я? – Салопова встала и подошла к той группе, откуда был задан вопрос.

Ее сутуловатая спина и длинное, вытянутое лицо со светлыми подслеповатыми глазами, желтые зубы – все преобразилось этой необыкновенной ночью. Точно свет какой разлился по чертам ее некрасивого лица, что-то мягкое и женственное появилось во всей ее фигуре.

– Я в Новгородскую губернию, там у меня тетя, настоятельница в одном монастыре, она за мной и приедет. Ах, медамочки! Я как подумаю, что там звонит церковный колокол! Рано, в четыре часа, уже звонит к заутрене. Как только глаза откроешь, уже кругом все крестятся, молитву творят. А службы долгие, поют там хорошо. Я ведь убогонькая: ни шить, ни работать не могу, вот я и буду целый день молиться.

– Шемякина, ты куда идешь, на место?

– Ой, душка, далеко, куда-то в N-скую губернию.

– Да неужели ты одна поедешь?

– Что ты, страсть какая, ведь это, говорят, по железной дороге, разве я сяду одна, я даже не могу себе представить, как это по ней ездят. Нет, за мною помещица какую-то ключницу прислала.

– А ты, Синицына?

– А я, шерочка[156], здесь где-то, у какой-то генеральши на Большой Конюшенной буду жить, меня к ней Нот отвезет завтра.

– Тебе не страшно?

– Чего?

– Да как же ты там учить будешь?

– А очень просто: мне Минаев программу дал и все книги выписал. Я так по книгам и начну. Как у нас, распишу по часам уроки, буду задавать, а они пусть учат.

– Тс-с! Тс-с! Молчите! – разнеслось по дортуару. Русалочка влезла на табурет, а с него на ночной шкапик. Подняв голову вверх, опустив руки, вся беленькая, тоненькая, она стояла и пела:

Хотя я судьбой на заре моих дней,
О, южные горы, отторгнут от вас,
Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз.
Как сладкую песню, люблю я Кавказ!

Она замолкла, всплеснула руками и только тихо повторяла: «Кавказ, Кавказ!»

Мало-помалу утомление взяло свое – все прилегли по кроватям, дортуар погрузился в полную тишину. Окно давно было закрыто, но белая ночь глядела сквозь стекла и мягким светом ложилась на белокурые и темные головки, ласкала своим бледным лучом и, казалось, шептала им: «Спите, дети, спите, бедные дети, своим последним беззаботным сном!»

* * *

На другое утро с девяти часов дортуар наполнился маменьками, родственницами, портнихами, горничными. Все суетились и толкались. Девочки преобразились: в высоких прическах, в белых пышных платьях с голубыми поясами они казались выше, стройнее.

В десять часов началась обедня, выпускные стояли впереди всех, а за ними родные и родственники, приехавшие за девочками. После молебна отец Адриан вышел из алтаря, стал перед аналоем[157] и обратился к девочкам.

– Белый цвет, – начал он, – есть символ невинности. Институт выпускает вас из стен своих невинными душою и телом. Да почиет на вас благословение Божие, и да не сотрет с вас жизнь невинности, наложенной на вас институтом…

Девочки плакали… Речь кончилась, стали выходить из церкви. Когда Надя Франк проходила уже церковные двери и здоровалась с Андрюшей, то услышала сзади себя:

– А вы-таки плакали?

Она радостно обернулась: рядом с ней стоял Евгений Михайлович, сдержавший свое слово и приехавший к ее выпуску.

– А цветы засушили? – весело спросила она его. Вместо ответа молодой человек просунул пальцы за борт сюртука и между двумя пуговицами осторожно потянул синюю ленточку.

– Цветы здесь, – сказал он.

Надя покраснела, засмеялась и пошла вслед за подругами.