Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Оглядываясь теперь назад и мысленно переносясь к тому отдаленному времени, когда мы из своенравных и подчас несносных школьниц начали превращаться в наивных и мечтательных молодых девушек, я с каким-то особенно отрадным чувством вспоминаю о наших отношениях друг к другу, которые скрашивали для нас все неприглядные стороны нашей совместной жизни. У нас не было никакой неприкосновенной собственности — все делилось пополам. Правда, нам почти нечего было делить, но то немногое, что мы имели, считалось общим достоянием. Мы, не стесняясь, брали в столах своих соседок все, что нам было нужно, — бумагу, перья, карандаши и прочее, и им предоставляли широкое право хозяйничать в наших столах, как им вздумается. Даже и те из нас, которые выказывали поползновение завести какую-нибудь собственность, заражались общим настроением и в конце концов предоставляли в распоряжение общины свои чистенькие и старательно переписанные тетрадки. И это делалось не в силу давления «общественного мнения», но совершенно свободно, так как «общественное мнение» карало только тех, которые выказывали некоторую меркантильность при дележе гостинцев; хозяйничать же в своем столе можно было и не позволить, нимало не рискуя заслужить кличку скряги или сквалыги.

Но в некоторых случаях в наших нравах и обычаях замечались какие-то несуразности. Так, например, не поделиться с подругами гостинцами, по нашему мнению, было очень нехорошо, продать же свое право на полчаса музыкальных упражнений за полрозанчика, то есть за скудную порцию булки к чаю, нисколько не считалось предосудительным.

Счет деньгам мы вели тоже по-своему, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что из копеек составляются гривенники, а из гривенников — рубли, и принимая в соображение только пятачки, гривенники, пятиалтынные и прочее. Поэтому пятачок считался у нас если и не очень большой, то все-таки изрядной суммой, на которую счастливая обладательница ее могла приобрести целых четыре розанчика, или кринку молока, или же, наконец, сверточек карамелек. А составные части этой суммы — копейка, две, три и даже четыре — совсем не принимались в расчет. Точно так же в сумме, состоящей, например, из девяти копеек, деньгами опять-таки считался только пятачок, а на остальные четыре копейки мы смотрели как на мелочь, не заслуживающую никакого внимания.

Ссоры хотя и нередко бывали между нами, но не оставляли в нас никакого раздражения друг против друга. Но бывали и такие случаи, что две повздорившие приятельницы подолгу дулись одна на другую и этим добровольно казнили самих же себя, потому что каждая в душе жаждала примирения, но из какого-то ложного самолюбия не решалась первая сделать шаг к возобновлению прежних отношений. Но, вообще говоря, мы были очень дружны между собою, тем более что нас связывало все — и общие интересы, и одни и те же симпатии и антипатии, и более или менее одинаковые мечты и стремления. Благодаря этому нам как-то особенно легко дышалось и хорошо жилось в нашей милой общине. <...>

Попробую теперь провести параллель между нашими двумя начальницами, А.Г. С... и ее племянницей — Е.И. О..., которые обе оставили нам о себе воспоминания, одна — светлые и ничем не омраченные, а другая тоже не менее яркие, но совершенно в ином роде.

А.Г. только в самых крайних случаях делала нам внушения, и уже по одному этому они производили на нас особенно сильное впечатление и повергали в невыразимое смущение. Мы хорошо знали, что наша добрейшая начальница не любит нас распекать. Мало того, мы замечали даже, что она просто страдала, когда мы вынуждали ее принимать с нами строгий и суровый тон, поэтому мы чувствовали себя просто преступницами в подобные критические минуты и приносили сердечное покаяние в своих провинностях. Вообще, в своих отношениях к нам А. Г. выказывала столько такта и в то же время столько сердечной теплоты и участия к нам, что мы все искренно уважали ее и еще более любили. Даже самые строптивые из нас — и те признавали ее авторитет над собою, хотя и роптали подчас на то, что она будто бы отличает некоторых из старших воспитанниц, что, с нашей точки зрения, было уже слабостью. Но так как отличаемым не делалось никаких послаблений, то мы совсем не чувствовали против них раздражения, и наше уважение к любимой начальнице нисколько не умалялось. <...>

Вторая наша начальница, Е.И. О..., <...> не имела ничего общего с своей предшественницей. Прежде всего она потребовала, чтобы мы называли ее не иначе как maman, чему мы хотя и повиновались, но не совсем охотно, потому что усмотрели в этом новшестве подражание институтским обычаям, а подражать мы вообще были не охотницы и всякое подражание презрительно называли «обезьянством». К тому же, считая наши порядки более разумными, чем институтские, мы полагали, что скорее институтки могли позаимствовать- ся кое-чем у нас, нежели мы у них.