Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

И сразу двое рабочих парней, переглянувшись и чуть не сбив его с ног, подхватили массивный дубовый стол, передвинули ближе к окну.

— Так. Сюда, сюда давайте. Рассаживайтесь. Всем хватило места?

— Ладно, чего там...

— Постоим.

— Не баре.

— Так. Я вас слушаю, товарищи. В чем дело?

И в ответ сразу же разноголосица:

— «В чем дело»?!

— Еще спрашивает!

— До каких же пор терпеть?!

— Голодуем!

— Нету никакой нашей возможности!

— Ты тут небось в три горла булки пшеничные жрешь, а мы...

— Вот у ей дочка, семнадцать годов, руки на себя наложила! «Не хочу, говорит, мама, больше, не могу больше!..»

— Прихожу со смены, а она висит...

Александр Дмитриевич поглядел на сидевшую напротив, у стены, женщину: ни слезинки в глазах, ни тени тоски в блеклом неподвижном лице — как будто и не о ее дочери говорят. Блеклые ресницы, блеклые брови, блеклая жидкая прядка волос под выцветшей косынкой. Сидит, сложив руки на животе, женщина как женщина — ничего приметного, рано увядшая, высохшая от тяжелой работы — такая же, как та, что бросилась когда-то под поезд, — муж, наверно, тоже убит на фронте.

Только теперь Цюрупа как следует рассмотрел пришедших: большинство — рабочие, но вот и чиновник в потертом сюртуке. А тот, патлатый, что стоит привалясь спиной к дверной притолоке и заложив ногу за ногу, должно быть, непризнанный Ренуар или Врубель. Но откуда так несет онучами? Ну, конечно! Вот он — дядя в выходных, с иголочки, лаптях. Небось на базар вырядился или в Кремль, к чудотворной иконе, и, вот вам, пожалуйста, увязался с толпой.

Александр Дмитриевич огляделся еще раз и вдруг подумал:

«Да знаешь ли ты, народный комиссар, что такое твой народ? Какой он? Может быть, ты в простоте душевной полагаешь, что он состоит всего-навсего из четырех категорий едоков? Из рабочих, служащих, людей так называемых свободных профессий и буржуазии?.. А не упрощаешь ли ты, дорогой товарищ? Что за ерунда лезет в голову?! В такой момент! А может, не ерунда? А что, если?.. Что, если ты справедливо разделил все население страны на категории, по которым следует делить продовольствие? Принцип классового пайка?..»

А вдруг это и есть решение вопроса?

Спохватившись, что посетители ждут, он устало провел ладонью по лбу и, все еще продолжая озабоченно думать о своем, вздохнул:

— Н-да, товарищи... Что же вам сказать?

— «Что сказать»?! Ты власть, ты и корми, — требовательно промолвил дядька в лаптях.

— А если нечем?

— Как это нечем? Да я раньше, бывалоча, да ни за что хлеб считал! Две копейки фунт!.. Хлеба было — завались. А выдумали монополию — вот он и пропал! — Это сказал мрачный человек в выцветшей солдатской гимнастерке со следами от погон. Он сидел на подоконнике, как-то тяжело обмякнув, и не спускал напряженного, обжигающего неприязнью взгляда с сухощавой, теряющейся в людской массе фигуры наркома.

«Инвалидов приравнять ну хотя бы ко второй категории», — заметил себе Цюрупа, а вслух возразил:

— Неверно говоришь. Хлеба в России стало меньше.

— Куды ж он подевался?

— А война? Разве четыре года русский мужик пахал и сеял, а не по окопам валялся? Разве посевной клин рос в те поры?

— Сами же пишете, что в семнадцатом году Россия собрала хлеба столько, что хватило бы на всех да еще осталось бы.

— Верно. Хватило бы. Но где тот хлеб? В Новороссии, в Малороссии, в Юго-Западном крае.

— Известно, — вздохнула молодая женщина, сидевшая на диване у стены, рядом с Цюрупой. — Хлеб наш у немцев.

— То-то и оно! — подхватил Александр Дмитриевич. — Осталась нам далекая Сибирь, Приуралье, часть Поволжья, несколько великороссийских губерний.

— Рожки да ножки.

— Да еще не производящие хлеба губернии. Вот такая картина. — Он осмотрелся, обвел взглядом людей, заполнивших до отказа кабинет: «Действительно, общество в миниатюре. Только четвертая категория блистательно отсутствует — все живущие с доходов на капитал от разных предприятий, пользующиеся наемным трудом...» Лица вокруг истомленные, хмурые — все понимают, все давно продумали и взвесили, но голод ведь и умника дураком делает и добряка — злыднем. — Что же вы хотите? Чтобы я вам сказал что-нибудь обнадеживающее? Пообещал? Или вам правда нужна?

— Правдой сыт не будешь...

— Да, правда такая: до нового урожая, результат которого может сказаться не раньше середины августа, ожидать облегчения не приходится.

— Утешил! — всплеснула руками рыжеватая беременная женщина, запахнула мужнин пиджак с путейскими пуговицами, накинутый на плечи, зябко поежилась и запричитала: — Обнадежил! Уж лучше бы соврал что-нибудь!

«Куда же этих-то отнести? — раздумывал между тем Цюрупа, не отрывая взгляда от темноватых пятен на ее скуластом лице. — А кормящих матерей? А домашних хозяек, у которых трое-четверо детей на руках да еще старики в семье?.. Приравнять к рабочим, занятым тяжелым физическим трудом? Пожалуй... А как же дети? На детей классовый принцип пайка не должен распространяться. Ни в коем случае!»

А женщина тем временем все причитала и причитала — с раздражением, капризно, плаксиво:

— Не можете править, так не брались бы, «рабочая-крестьянская» власть!