Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

Не сдержался и Цюрупа: прикрыл ладонью рот, но все равно видно было, как расплылись у него губы — широко, добродушно. Подумал: «Вот черт! Экое самодовольство живет в человеке, экая приверженность к родным местам! И все-таки немало мы с Алексеем Ивановичем вложили в эту Уфимскую губернию и пота и крови, немало! Вот и результат. Не случайно ведь «лучше других». Разве легче заготавливать там хлеб, чем в Казани или Вятке? Аппарат есть — вот в чем дело. Крепкий, надежный аппарат создан. И комитеты бедноты. Пусть пока только в одном уезде, но есть. Есть! И наверняка этот — один! — уезд дал перевес всей губернии...»

— Молодцы уфимцы, Алексей Иванович!

— Да. Но и там всего-навсего двести пятьдесят восемь вагонов, или двадцать шесть процентов намеченного по плану.

— И все-таки. Все-таки! — не уступал Цюрупа. — Больше всех.

— Ну, я знаю, вы известный уфимский патриот — радетель и заступник.

— Грешен, грешен... — Тут же подумалось о Маше, о семье, но он не дал этим мыслям захватить себя. — Что ж? Пойдем дальше.

— Так... Теперь распределение, Александр Дмитриевич. В Москву направлено четыреста одиннадцать вагонов — сорок два и шесть десятых процента общей отправки, но всего лишь двадцать с половиной процентов назначенного. В Петроград — тринадцать процентов назначенного, в Новгородскую губернию — девять с половиной, в Калужскую, Нижегородскую, Петроградскую — от четырех до двух процентов назначенного.

Цюрупа слушал рассеянно — за этими, полными отчаяния и боли, взывающими о помощи цифрами перед его мысленным взором вставала истерзанная Россия. Неоглядный, раздольный простор полей, плодородие которых могло бы, кажется, накормить все человечество. И над ним, над этим простором, как символ беспросветного убожества, бабы, впрягающиеся в плуг вместо павшего коня, мужик, ковыляющий за сохой в лаптях — в тех же лаптях, что и при Екатерине... Нет, не озолотила мужика, трудового мужика война. Пусть твердят об этом озлобленные дороговизной горожане! Есть же статистика — точные данные, есть научный подсчет. Ведь если до войны за пуд хлеба мужик мог купить одиннадцать аршин ситца, то теперь — только пять. Вот где суть! И нельзя с этим не считаться, нельзя от этого отмахнуться! И в декрет о комбедах надо заложить принцип материальной заинтересованности. Прежде всего! Пронизать этим принципом весь декрет! Вот тогда это будет настоящий государственный акт, а не прокламация. Тогда трудовой мужик не на словах, а на деле будет заинтересован в существовании и прочности нашей власти...

Врете, врете, господа громаны! Пойдет мужик с нами! Пойдет, спасая и его и себя, рабочий.

А если нет?

Ведь комитетов бедноты еще нигде никогда не было. Этого еще никто в истории не делал...

А Свидерский тем временем все говорил и говорил о том, что вовсе не было отправок в Астраханскую, Могилевскую, Тульскую губернии, в Сормовский район.

«Ну как же тут не взбунтоваться?! — рассеянно отметил про себя Александр Дмитриевич. — Другое удивительно: терпение, стойкость, доверие к нам».

Словно из-под воды доносился густой зычный голос Свидерского. И сам он, с его бородкой и усами, с пенсне на шнурке, похожий на Чехова, казалось, был не здесь, а где-то далеко-далеко, где-то в Олонецкой губернии, в Туркестане или в Кронштадте, куда за весь май не отправлено ни пуда хлеба.

Сердце вырвал бы — только б не слышать всего этого!

В приемной между тем нарастал какой-то шум. И не успел Александр Дмитриевич сообразить, в чем там дело, дверь распахнулась, мелькнула белая блузка Софьи Григорьевны, пытавшейся преградить дорогу, и в следующее мгновение в кабинет вломилась толпа — затопила его.

Впереди всех, у самого стола, так близко, что слышно их горячее дыхание, — женщины. Расхристанные, яростные, крикливые. Платки у всех сбились, рукава закатаны: сейчас разорвут на куски. За ними — мужчины, судя по всему, рабочие. Их тяжелое молчание страшнее бабьей ругани.

Александр Дмитриевич встал словно навстречу катящейся волне и внезапно спокойным, даже каким-то слишком спокойным голосом произнес:

— Ну, здравствуйте, товарищи! Зачем пожаловали?

— В гости к тебе пришли, — пробасил кто-то из задних рядов, вызвав одобрительный смех в толпе.

— Неплохо придумали, — пересилив себя, улыбнулся Александр Дмитриевич. — О чем будем беседовать?

Первый порыв раздражения у ворвавшихся в кабинет людей угас: люди ждали отпора, окриков, может быть, испуга, а их встретили приветствием, улыбкой, предложением побеседовать.

Кто-то даже бросил:

— Здравствуй, коли не шутишь.

— Ну, что там, ребята? — напирали задние из дверей приемной. — На месте этот самый Цюрупа?

Просторный кабинет сразу сделался тесным и маленьким.

Александр Дмитриевич с трудом отстранил кого- то, дышавшего махрой и луком, усадил в свое кресло укутанную в платок пожилую женщину, протиснулся между стоящими по ту сторону стола и возвысил голос:

— Да, Цюрупа на месте. Проходите! Проходите! — и принялся рассаживать незваных гостей. — Вы — сюда, вы — вот сюда, а вы — здесь устраивайтесь. Так... Сюда... — Он взялся за стол, пытаясь его отодвинуть.