Интендант революции. Повесть об Александре Цюрупе

— Вечно ты делаешь со мной что хочешь! — Совсем как в юности, — добродушно, мило надулась Мария Петровна. — Просто веревки вьешь! — И взяла свою половинку яблока.

В кабинете, на письменном столе, Александр Дмитриевич заметил задачник и в нем — записочку:

«Папа! Реши, пожалуйста, задачу № 612. Никак не получается. Валя».

Валюша! Доченька! Это уже крик души. Это крайний случай, если она просит его помочь. Он тогда не только решает, но и подробно объясняет ей непонятое. Ну-ка, ну-ка, что там на сей раз?

Нужная страница никак не открывалась, и из-за обложки вдруг выпала открытка. Александр Дмитриевич проворно поднял ее. О! Да это его «послание» в Уфу: «Доченьке дорогой привет от папы на новый, 1919 г. 1 января. А. Ц.». Самодельная, трогательная открытка. Помнится, Лидия Александровна Фотиева для него ее сделала. А семья его в то время была в Уфе. Да-с...

Что, если Деникин?..

Он насильно отвлек себя от этой мысли и стал думать о дочери. Ей уже четырнадцать лет, скоро барышней будет, а все еще по-детски непосредственная, трогательно доверчивая, простодушная. Когда приехала из Уфы, больше всего обрадовалась трамваям, они буквально потрясли ее.

Ну что ж, примемся решать задачу?

Он привычно заложил ногу за ногу, заметил мельком свои потертые на щиколотках штиблеты.

— Та-ак, — вздохнул, обхватил голову руками и стал вникать в суть задачи. — «Два крестьянина собрали урожай. Один собрал ржи в двенадцать раз больше второго...» «Два крестьянина...» «в двенадцать раз больше...» Что там ни толкуйте, а комитеты бедноты себя оправдали. Без них едва ли мы продержались бы в прошлом году. И ведь сколько труда, сколько души было отдано этим комитетам!..

И опять ему взгрустнулось: снова он подумал о том, что Наркомпрод прекрасно обходится без него, без Цюрупы...

Через несколько дней, после заседания Совнаркома, закончившегося на этот раз необычно рано, Ленин подошел к Цюрупе:

— Что это вы, Александр Дмитриевич, такой грустный?

— Да так, Владимир Ильич... — уклонился Цюрупа от прямого ответа. — Нездоровится все...

— Нет, нет! Я вижу, что-то у вас на душе тяжелое, какой-то камень... Ну? Или, может быть, об этом нельзя говорить? Может быть, вторгаюсь в заповедную область души?

— Да нет. Что вы?

— Может быть, вас не радует, что Деникин бежит, а Юденич разгромлен?

Тут уж Александру Дмитриевичу пришлось признаться в своих недавних сомнениях и рассказать, как огорчило его возвращение в Наркомпрод после болезни.

— Ну, дорогой мой! — развел руками Ильич. — Очень вы меня насмешили! Ну можно ли придумать лучшую похвалу руководителю? На вашем месте я бы не то что не унывал — я был бы счастлив, я бы гордился, что аппарат доведен до такого совершенства, что может безотказно действовать без меня!..

— Знаете что? — сказал он, помолчав и взяв Цюрупу под руку. — Поедемте-ка в Большой, а?

— Поздновато, Владимир Ильич. Разве что на последний акт.

— Ну и что? Пусть хоть на последний! Едемте! Там сегодня как раз ваш любимый «Евгений Онегин».

И уже по пути в театр, в машине, как бы возвращаясь к их недавнему разговору, Владимир Ильич обернулся и вслух подумал:

— Кажется, что это борьба только за хлеб; на самом деле это — борьба за социализм.

Двенадцатая глава

Ленин присел на корточки перед Воликом, поднял его, усадил на колени и приложил палец к губам.

Как будто застыв за роялем — двигались только руки, — Романовский играл «Итальянский концерт» Баха.

В домашнем кабинете Цюрупы все сидели тихо: и гости, и Маша, и Валюша, мечтающая стать пианисткой, и Петя в костюме красноармейца, и Митя, только что вернувшийся с фронта. Один только Волик на коленях у Ленина все крутил головой, но вот и он, ухватившись за лацкан пиджака, пригрелся — успокоился.

Александр Дмитриевич перевел взгляд на Митю, сидевшего возле окна: «Неужели он наконец дома? И все мы вместе?»

«Мой сын... Стрелял!.. И в него стреляли...»

А пианист все играл. Звуки — казалось, можно до них дотронуться — один за другим, потоком, вторгались в комнату, особенные, величественные и нежные, эпически-спокойные и тут же вдруг взволнованные — сумасшедшие, то рассудительные и безрассудные, то радостные и скорбные одновременно, как сама жизнь.

«Какая нечеловеческая, какая фантастическая сила! — думал Цюрупа, откинувшись на спинку своего любимого, привычно удобного кресла. — Не верится, что все это мог создать человек, который ел, спал, терпел нужду, слушал попреки жены, сносил покровительство бездарного, но прославленного сына...

Бессмертие!.. От Баха остались его композиции, от Канта — философская система, от Левитана — дух захватывающие картины... А от вас что останется, Александр Дмитриевич, собрание циркуляров?»

Он посмотрел в сторону Владимира Ильича — тот сидел неподвижно, положив руку на стриженую головку Волика и погрузившись в воспоминания, а может быть, просто слушая музыку или жалея, что вот нет у него своего Волика.