Интербригада

«Перенесемся теперь через Ла-Манш (а что? ведь могут же некоторые переноситься куда захотят, ничтоже сумняшеся, без виз, регистраций и миграционных свидетельств) прямиком в Германию. Профессор Ральф Джордано написал президенту страны об опасности ислама. На благообразного профессора обрушился шквал критики. Его, узника фашистских концлагерей (Прим. Проверить, правда ли он узник. Чисто для себя. Если не узник, так будет узником), обвинили в нацизме. Без преувеличения можно сказать, что жизнь Ральфа Джордано в опасности. Немецкий народ, переживший ужасы фашизма, кошмар оккупации, беспросветную мглу разделения страны на части, теперь вынужден молчать и ждать, пока на смену Гансам и Фрицам придет все тот же пресловутый Мохаммед. Но это, как говорится, их немецкое дело. Наш народ другой. Мы не склонны сидеть сложа руки. На Ставрополье уже идут перестрелки между доблестными казаками, свято блюдущими заветы предков, и чеченской диаспорой».

По-моему, неплохо. Норе должно понравиться. Особенно про немецкий народ.

Я добавил, как выпускники Университета МВД танцевали лезгинку после вручения дипломов, выразил глубокое возмущение и успокоился. Текст готов. Нарезать из него еще пяток текстов – и деньги, считай, в кармане. Правда, не в нашем. В гургеновском.

Мне стало тошно. От текста. От Гургена. От жизни. От себя. Не предупредив Настю, я поехал к «Ахмету».

Я ехал в маршрутке и думал о несчастной любви. Почему-то всегда в маршрутках я думаю о несчастной любви. В такси я обычно езжу к предметам своей любви, которая потом становится несчастной. Видимо, потому, что я патологически честный человек. Журналист лживый, а человек – патологически честный. Был, по крайней мере. До недавнего времени. И только один раз в жизни честность принесла мне дивиденды. Это было давно, еще в школе. Я сдавал экзамен по физике. Разумеется, ничего не знал.

– Объясните мне хотя бы, что такое атом, – сказал физик. – Как вы себе его представляете?

– Атом, – честно сказал я, – это маленький железный шарик. – Помолчал и добавил: – Самый маленький, какой только бывает.

– Чем вы собираетесь заниматься в жизни? – спросил физик.

– Хочу быть продавцом в пивном ларьке.

Я сказал истинную правду. Действительно – хотел. Я тогда день и ночь слушал «Аквариум». «Сторож Сергеев глядит в стакан», «А мы в чулане с дырой в кармане» и прочий лузер-андеграунд.

– Что ж, тогда физика вам не пригодится, – сказал учитель. И поставил мне желанную тройку.

С тех пор честность ни разу меня не выручала. Я бы даже сказал, подводила. Я знакомился с девушками. Как говорят в программе «Дом-2», заводил отношения.

– Ты меня любишь? – спрашивала девушка недели через две.

– Еще не разобрался, – честно отвечал я.

Через полгода я встречал ее и честно говорил:

– Знаешь, я, пожалуй, тебя люблю.

– Поздно. Я уже замуж вышла.

Я вздохнул и уставился в окно. За окном, разумеется, заморосил дождь.

И тут маршрутку тормознула парочка влюбленных. Сквозь запотевшие стекла я видел, что они сияли. Смеялись. Видимо, от переизбытка чувств. Их смешил дождь. Тучи на небе. Маршрутка. То, что она остановилась, будто преклоняясь перед их любовью.

Обнявшись, они пошли по проходу между сиденьями. По этому проходу один-то человек продирается с трудом, но им как-то удавалось. Любовь, как известно, способна творить чудеса.

Обычно меня бесит чужое счастье. Но у них выходило так искренне, так мило, что я залюбовался. Если и не просиял, то плеснул немного красок в свою отсеревшую душу.

Они напоминали Петра и Февронию, в честь которых придуман праздник – День семьи, любви и верности. Мы его, конечно, не отмечаем, но он существует, чтобы дать отпор чуждому влиянию святого Валентина.

Я любовался. Хотя юноша был неказистый и прыщеватый. Типичный такой Петр. А девушка – плотная и круглолицая. Вылитая Феврония. Я их так и буду называть.

А как они целовались! О, как они целовались! Сначала долго – на остановку-две. Потом слегка отстранятся и смотрят друг другу в глаза, блаженно улыбаясь. И снова – поцелуй на остановку.

Наконец, они о чем-то увлеченно заговорили:

– Но я же в прошлый раз…