Интерлюдия Томаса

Когда я достаю револьвер со спины, он перестаёт облизывать руки, но не кажется встревоженным. Его бесстрашность тревожит, и мне хочется, по меньшей мере, того, чтобы он, со всеми своими кольцами, отскочил. Он представляет собой настолько нелепую массу толстых волнистостей бледного чешуйчатого тела, настолько медленно ползущую путаницу скрученностей и искривлений, спиралевидную и винтовую, изломленную и витую, что он кажется не способным ни на что, кроме как на совсем уж неповоротливое движение, определённо ничуть не похожее на стремительность любой обычной змеи. Поэтому его спокойствие может показывать либо то, что ему комфортно и так со своей давно превосходящей силой, либо то, что он более гибкий, чем я представляю.

Когда я поднимаю оружие, он оказывается не быстрым, а хитрым. Каждый раз, когда он вторгается в мой разум, я сразу же его отбрасываю. Некоторое время психический зов, которым он притягивал мошек, также действовал и на меня, но я каким-то образом знаю – как, судя по всему, знает и он – что это не сработает снова.

Когда я подхожу на два шага ближе к кровати и готовлюсь к первому выстрелу, который я надеюсь превратить в серию из шести выстрелов в голову, успокаивая руки и прицел неимоверными усилиями, Хискотт выкидывает свою последнюю уловку по отношению ко мне, и она оказывается лучшей. Я не знаю, откуда он узнал моё настоящее имя, как он выяснил, какая моя рана не была и никогда не будет вылечена. Вероятно, у него есть возможность выйти в онлайн, чтобы поискать правду обо мне, как это сделал Эд, новый друг Джоли. Он не пытается залезть мне в голову, как раньше, но с громадной умственной силой вбрасывает в мой разум самое прекрасное лицо, которое я когда-либо знал, Сторми Ллевелин, когда она жила и дышала.

Я отхожу на шаг назад, спотыкаясь от такого яркого изображения моей девушки, чётко стоящего в моём воображении. Это кажется осквернением её памяти, даже думать о ней в этой омерзительной дыре, но раунд два его атаки ещё хуже. Он представляет её такой, какой она могла выглядеть через несколько дней после смерти, с синюшностью и раздутием трупа, и он кидает эту картинку ко мне, что почти опрокидывает меня на колени.

Если бы он мог двигаться быстро, я мог бы умереть – у меня подкашиваются коленки от вида гниющего лица Сторми. Но он соскальзывает с кровати с ленью бездельника и совершает ошибку, вбрасывая в меня больше изображений Сторми с дальнейшими стадиями разложения, таких мучительных и подавляющих, что они подталкивают меня к осознанию, что Сторми была кремирована в день смерти. Она была чистой, и она была очищена огнём, и ничто из того, что питается мёртвой плотью, не питалось ей и не будет.

Шесть полых с медными стенками патронов от револьвера 38-го калибра могут разнести драконью голову окончательно, особенно если каждая следующая выпускается с более близкого расстояния, чем предыдущая, последняя через дуло, прижатое к ненавистному черепу.

Если бы я так сделал – это был бы конец для него, но я вспомнил, что вследствие того факта, что его нервы будут функционировать некоторое время после смерти, обезглавленная змея всё ещё может бороться так же решительно, как если бы была живой.

Глава 27

Как знают все, кто видел извивания обезглавленной змеи с призраком жизни, который всё ещё населяет её мёртвые кольца, обезглавленное тело, кажется, трепещется сильнее, чем когда-либо в то время, когда оно было частью целой твари. То же верно и относительно гибрида Хискотта-пришельца. В кровати он был дряблой массой и недопустимо большими наростами, перекручивающимися так лениво, как черви в холодной земле; но с вынесенными мозгами он – сумасшедший огромный кальмар из «Двадцати тысяч лье под водой» и, судя по всему, является не только одной большой протяжённостью чешуйчатых мышц, но и скоплением сильных щупалец, бьющихся в разрушительном безумии.

Превращение происходит с шестым и последним револьверным выстрелом, когда его невозможно запутанное тело распутывается со вспышкой энергии, которая могла храниться в нём последние пять лет. Я вскакиваю на ноги, однако, не в романтических чувствах, и проношусь весь обратный путь к двери, через которую вошёл. Я падаю прямо у порога, ударяясь головой о пол из твёрдой древесины, со звуком, который, без сомнений, говорит о том, что больше вреда нанесено полу, чем моему черепу, хотя на мгновение моё зрение становится нечётким.

У меня пару секунд двоится перед глазами, но когда зрение проясняется, то кажется, что большая комната заполнена от стенки до стенки яростной змеёй, ищущей ошмётки её разнесённой головы, чтобы собрать этот пазл обратно и снова жить. Большие мускулистые кольца щёлкают по толстым столбам кровати с навесом, как будто сделаны из пробкового дерева. Лампы летят и разбиваются, красные парчовые занавески отрываются от окон, чтобы полететь и развеяться, будто обезглавленная змея одновременно и тореадор, и бык, и те каскады из костей, склоны которых достигают потолка в некоторых углах, разлетаются во всех направлениях с шумным шквалом фрагментов скелетов.