Интерлюдия Томаса

Спальня воняет хуже подвала, в котором я закрыл другое существо-слугу. Сваленные в дальних углах каскады костей принадлежат всем видам животных, а пол вокруг кровати усыпан свежим и испорченным мясом, и Хискотт обедает, судя по всему, обоими его типами. Забитая говядина, свинина и телятина, общипанная курятина и пластиковые лотки с филе рыбы были явно предоставлены семейным рестораном, хотя, судя по всему, ничего из этого не приготовлено, как и не съедено ещё в сыром виде.

Среди этого отвратительного шведского стола также находятся туши животных, некоторые частично съедены: окостеневший и с презрительной усмешкой койот, кролики, хромающие, как куча тряпок, бурундуки, крысы. Возможно, ночью, особенно, когда луна идёт на убыль, и никто в удалённом мотеле, скорее всего, не видит краем глаза быструю фигуру из кошмаров на изогнутых лугах, существо, которое я убил в библиотеке или то, которое здесь, или то, которое в подвале, идёт охотиться для своего хозяина. Я удивляюсь, что на этом банкете не было другого человеческого мяса, кроме Макси – но, возможно, и было. Никто мог бы не узнать, что за бродяга или береговой путешественник, или что за бездомный кочевник, разбивший палатку на пляже, мог быть захвачен, парализован ядом или прошивкой мозга и перенесён в эту комнату не для того, чтобы подавать на стол, а быть поданным.

Бросив на меня взгляд, когда я стою, дрожа, на пороге его скотобойни, Хискотт поднимает свою огромную голову, которая, по крайней мере, в три раза больше размера любой человеческой головы, хотя в ней всё ещё узнаётся человек. Он открывает свой широкий жадный рот с неровными зубами, из которого доносится вроде бы безмолвный крик, но на самом деле зов. Психический зов, команда – «Покорми меня» – и я чувствую, как он тянет меня, как быстрина тянет пловца вниз, в топящие глубины.

Уверенность Хискотта осязаема, разновидность самоуверенности, являющейся порочным бесстрашием, высокомерия, рождённого абсолютной силой и нескончаемой ни разу не наказанной жестокостью. Я обнаружил, что переместился от порога внутрь комнаты. После двух или трёх шагов я останавливаюсь, когда за мной возникает и быстро становится громче продолжительный шуршащий шум, и я вдруг пугаюсь того, что слуга освободился из подвала и сейчас поднимается за моей спиной, чтобы завернуть меня в свой плащ.

Глава 26

Перед тем, как я успел оглянуться через плечо, чтобы бросить взгляд на свою погибель, источник громкого шуршащего шума превращается в манифест, когда сотни мошек влетают в спальню из коридора, кишащие за мной, и бьющиеся о мой затылок, моё лицо, ищущие пищу в уголках моего рта, в ноздрях, вымазывающие ресницы своим порошкообразным веществом, пролезающие через волосы и летящие дальше, пульсирующая река из мягких крыльев.

В этом доме один ужас порождает другой, и рой летит прямо в беззвучный крик Хискотта, в его длинное горло – такой нежный, что ему нет необходимости измельчать их зубами. Они всё прибывают, ещё сотни – этот дом – ферма мошкары, их пастбище среди заплесневелых книг, вероятно, поддерживается сознательно – и я втягиваю шею, защищаясь от того, чтобы они не заползли под воротник. Они кормят тварь на кровати, и хотя их число выглядит достаточно большим, чтобы её задушить, перистальтическая пульсация в изогнутых кольцах говорит о том, что насекомые помещаются с лёгкостью, раздавливаются и проталкиваются внутрь, вдоль извилистых катакомб змеиного желудка.

Этот мерзкое представление так ошеломляет меня, что когда последний рой отвечает на зов, я освобождаюсь от психической хватки Хискотта и поднимаю пистолет. Существо-слуга выпрыгивает ко мне, из его лба высовывается рог. Я срубаю его оставшимися четырьмя патронами, находящимися в магазине, и отбрасываю оружие.

Хискотт не кажется встревоженным тем, что я отправил на тот свет двоих из трёх защитников. Проглатывая всё, что к нему пришло, он счищает порошок от мошкары с губ, с шести рук, наблюдая за мной, а сам в это время всё облизывается и облизывается. Был бы его язык раздвоенным и тонким, как у змеи, он был бы намного менее омерзителен, чем с большим, длинным, но человеческим языком, путешествующим через его множество гибких пальцев и очищающим его повёрнутые кверху ладони.

Шесть рук напоминают мне руки индийской богини Кали. Несмотря на то, что у него нет крыльев, в нём есть что-то такое, из-за чего он больше похож на дракона, чем на змею. Неровный рот со злыми зубами можно представить как Беовульфа[98] на паузе. Мифы и легенды многих веков и королевств, кажется, смешались в единой угрозе, существе настолько самодовольном и тщеславном, как у самого главного из всех зол, которое лежит, скрученное, в темнице мира.