Интервью

— Среди моих друзей четверо уже развелись. А начнешь расспрашивать, все говорят, ничего не произошло. Жили вместе, ходили к приятелям, спорили об искусстве, а потом оказались чужими. Один писатель говорил, что люди женятся не потому, что созданы друг для друга, и даже не потому, что испытывают взаимное расположение, а просто случайно оказываются вместе. Как будто невидимая рука выбросила на сукно горсть фишек, и две из них упали рядом…

— Бросьте, это у голубей такая жизнь. А человек, он может выбирать. Поэтому и ошибиться страшно…

— И все-таки времена Шекспира прошли.

— А настоящая любовь и во времена Шекспира была редкостью. Иначе он не сочинил бы Ромео и Джульетту.

— Но ведь ошибаются люди. Самые умные, самые честные и те ошибаются.

— Что и говорить, материя тонкая. Тут и в другом человеке нельзя ошибиться и в себе. А ведь о себе мало кто правду знает. Слишком близко предмет расположен, не видно…

— Послушайте, я все-таки хотел бы знать, для чего приходил этот тип?

— Лева Махаев?

— Да. Вы говорили, что он вам неприятен.

— Ну его к черту!

— А вы не хотели бы мне обо всем этом рассказать?

— Не хотел бы. Но могу. Тем более что об этом на собрании речь пойдет.

— Когда?

— Сегодня, после четырех.

— Стоп. Одну минуточку. Давайте так. Покончим с вашей биографией и перейдем к текущему моменту.

— Закуривайте!

— Что вы можете рассказать о своем детстве? Вы, конечно, были пионером?

— Да, был.

— А потом?

— Потом со шпаной связался.

— В каком смысле?

— После войны хулиганья было много. Да и район у нас такой.

— То есть вы хотите сказать, что участвовали в борьбе с нарушителями общественного порядка?

— Нет, я у них на атасе стоял.

— Вот как… И чем же вы занимались вместе с этой, как вы говорите, шпаной?

— Курили, дрались, яблоки воровали со склада…

— Но потом вы преодолели дурные влияния?

— Вроде бы преодолел.

— Каким же образом?

— Опротивело все это… То есть я вдруг представил себя на месте тех, кого мы били, над кем издевались…

— Вам это свойственно?

— Что именно?

— Переживать за других.

— Не знаю. Сколько можно было дурака валять…

— Мы беседуем уже сорок минут, а я все не могу нащупать, как бы получше выразиться, стержень вашего характера, формулу поведения, что ли… Для хорошего очерка нужен толчок.

— Это уж ваша забота.

— Ну, а как вы относитесь к спорту?

— Ничего отношусь.

— Сами занимались спортом?

— Да, боксом. Выступал в полутяже.

— По какому разряду?

— Я был кандидатом в мастера.

— Почему же не стали мастером?

— У меня были повреждены лицевые связки.

— И это заставило вас бросить бокс?

— Понемногу я работал до последнего времени, а зимой буду тренировать заводскую команду… Кофе не хотите больше? Тогда я убираю все это.

— Среди обывателей бытует мнение, что бокс — это варварская забава, нечто вроде испанской корриды. Что вы на это скажете?

— Так оно и есть. Или примерно так. Видно, я тоже обыватель.

— Вы считаете бокс грубым видом спорта?

— Да уж куда грубей.

— А как же эстетическая сторона бокса, торжество интеллекта и воли над грубой силой? Зрители предпочитают…

— У меня бывали такие минуты, когда хотелось вытаскивать зрителей одного за другим на ринг и нокаутировать по очереди.

— Значит, вы разделяете мнение тех мам и пап, которые вообще запретили бы этот вид спорта, будь их воля?

— Этого я не говорил. Если они хотят, чтобы вечером нельзя было выйти на улицу, чтобы хулиганы приставали к девушкам, а хилые кавалеры в страхе ретировались, — пускай запретят бокс.

— То, что вы говорите, противоречиво. Какие же цели вы преследовали, надевая перчатки?

— Я хотел, чтобы меня научили драться по-настоящему.

— Вы любите драться?

— Это моя страсть.

— Нет, я серьезно спрашиваю.

— Если ко мне, или к моей жене, или к кому угодно привязался пьяный дурак, то что я должен делать? Звать милицию, спасаться бегством, проводить на месте идейно-воспитательную работу? В газетах пишут, что все блатные — трусы. Да ничего подобного. Сказка для хилых мальчиков в очках. Вот и надо быть уверенным, что можешь послать пьяного хама на пол с любой позиции.

— Конечно, вы правы, милиционер не всегда оказывается рядом.

— Вот я и говорю. А мы-то, мужики, на что?

— То есть вы занимались боксом для того, чтобы овладеть навыками?

— В общем, да.

— И не жалеете о том, что бросили ринг?

— Я же сказал, что зимой начну тренировать ребят.

— Да, но вы уже не станете чемпионом.

— Я к этому не стремился. Мне не очень-то нравится бокс. На ринге ты иногда ненавидишь того, с кем работаешь, и зрителей тоже, и судью. А я не хочу никого ненавидеть без причины.

— Кстати, о ненависти… Если человека знаешь достаточно хорошо, то уже нельзя его презирать или ненавидеть. Ты видишь все мотивы, обнаруживаешь смягчающее обстоятельства, многому находишь оправдание…

— Не сказал бы. Я одного человека знал лет десять. Дружили, можно сказать. А теперь не здороваемся.

— Не тот ли тип имеется в виду, который заходил… Махаев?

— Допустим.

— Что же произошло?

— Он вынес с завода сопротивления… в общем, украл.

— Это такие разноцветные микроскопические штучки?

— Вот именно. У радиолюбителей — дефицит.

— Весь шум из-за этого?

— Он их украл, а кто украл — тот вор.