Интимная лирика

ist leer noch mancher vorbestellte Platz -

ich sing, damit die Toten auferstehen,

ich fьhre singend sie auf Mцrderhatzl

Im Namen dieser Welt, der Sternen weiten,

der Mьtter und der Witwen - klag ich an ...

Wer ich? Ich, Mann aus Moskau. Mann aus Geldern.

Franzose. Pole. Jude. Jedermann.

Ich bin ein Mensch - das ist mein Rang und Orden.

Ich, Wunsch vielleicht, doch vielleicht Wirklichkeit.

Vorzeiten bin ich Till gerufen worden

und bleib mir treu: bin Till in dieser Zeit,

im Zwanzigsten Jahrhundert, und erbebe

und hцre: - jemand schreit und stцhnt im Schmerz.

Je lдnger ich auf dieser Erde lebe,

desto mehr Asche raschelt durch mein Herz!

Ода Мелине Меркури

Чьи рыжие волосы,

будто бы пламя пометное,

в Нью-Йорке взметнулись,

в Париже мелькнули?

Ты песнями в морды швыряешься,

будто каменьями,

Мелина Меркури.

Сейчас в героинях не дамы с камелиями —

девчонки с каменьями.

Сестренка,

тебе посвящаю я оду!

Пусть рыжая прядка

в простреленной книге борьбы за свободу

навеки —

закладка.

И ты, поджигая собой города,

по свету бушуешь божественно...

Как стыдно молчащим мужчинам,

когда

трибуном

становится женщина.

И белые молнии вскинутых рук

так яростно

воздух

рубят,

как будто у статуи выросли вдруг

отбитые руки.

Эллада,

тебя я увидел такой!

Как храмы твои ни оплеваны,

искусство —

пощечина тою рукой,

которая даже отломана.

И слышат Мелину Афины и Крит

и все подземелий затхлые.

Искусство твое —

несдающийся

из глотки,

которая заткнута!

Вся зрячие греки асфалию злят.

Слепые надежны и выгодны.

Искусство твое —

несдающийся взгляд

тех глаз,

которые выколоты.

Худо в Элладе,

худо.

Хунта у власти,

хунта.

Тело поэзии

нежно и хрупко,

а пропускают сквозь мыслерубк}

А ты все пляшешь,

милый Зорба,

и пьешь, наверное, потому,

что на свободе быть позорно,

когда почетно сесть в тюрьму.

И только ноги ходят,

ходят,

и выручает всякий раз

твое спасительное хобби —

когда увяз,

пускаться в пляс.

И катастроф великолепных

ты ждешь,

пока что не в тюрьме,

с одной девчонкой на коленях,

с другой девчонкой на уме.

И неудачами раздавлен,

ты предвкушаешь злой,

ничей

великолепие развалин

прогнившей власти хунтачей.

И ты,

ногами балагуря,

еще станцуешь,

черт чумной,

вдвоем с Мелиною Меркури,

и я надеюсь, что со мной.

Я пью по утрам

свой московский кефир.

Мелину несут самолеты,

но все же не так далеко до Афин

от Сретенки

и Самотеки.

У хунты всемирной кастеты,

ножи.

Пытают с пристрастьем,

любовно.

У хунты

под грязным бюстгальтером лжи

торчат водородные бомбы.

Но перед тобою,

всемирная хунта,

прекрасно и неумолимо

искусство,

как рыжее зарево бунта

над головою Мелины!

1968

Три минуты правды

Посвящается памяти кубинского нацио-

нального героя Хосе Аягониб Эчеварилъя.

Подпольная кличка его была «Мансана»,

что по-испански означает «Яблоко».

Жил паренек по имени Мансана

с глазами родниковой чистоты,

с душой такой же шумной,

как мансарда,

где голуби, гитары и холсты.

Любил он кукурузные початки,

любил бейсбол,

детей,

деревья,

птиц

и в бешеном качании пачанги

нечаянность двух чуд из-под ресниц!

Но в пареньке по имени Мансана,

который на мальчишку был похож,

суровость отчужденная мерцала,

когда он видел ханжество и ложь.

А ложь была на Кубе разодета.

Она по всем паркетам разлилась.

Она в автомобиле президента

сидела,

по-хозяйски развалясь.

Она во всех газетах чушь порола

и, начиная яростно с утра,

порой

перемежаясь

рок-н-роллом,

по радио

орала

в рупора.

И паренек

по имени Мансана

не ради славы —

просто ради всех,

чтоб Куба правду все-таки узнала,

решил с друзьями взять радиоцентр.

И вот,

туда ворвавшись с револьвером,

у шансонетки вырвав микрофон,

как голос Кубы,

мужество и вера,

стал говорить народу правду он.

Лишь три минуты!

Три минуты только!

И — выстрел...

И — не слышно ничего.

Батистовская пуля стала точкой

в той речи незаконченной его.

И снова рок-н-ролл завыл исправно...

А он,

теперь уже непобедим,

отдавший жизнь

за три минуты правды,

лежал с лицом

счастливо-молодым...

Я обращаюсь к молодежи мира!

Когда страной какой-то правит ложь,

когда газеты врут неутомимо, —

ты помни про Мансану,

молодежь.

Так надо жить —

не развлекаться праздно!

Идти на смерть,

забыв покой,

но говорить

хоть три минуты —

правду!

Хоть три минуты!

Пусть потом убьют!

1964

Две матери

Мою поэзию

две матери растили,

баюкая

и молоком поя:

и мать моя родимая —

Россия,

и Куба —

мать приемная моя.

И обе матери учили

думать, чувствовать

и презирать и клевету,

и лесть.

Моя душа —

она, конечно, русская,

но что-то и кубинское в ней есть.

Качаемый метелями суровыми,

я буду вечно,

легок и высок,

кружиться над сибирскими сугробами,

как фрамбойана алый лепесток.

И над тобою,

молодой,

светающей,

зеленая кубинская земля,

останусь я нетающей,

летающей

снежинкою со станции Зима...

1963

t3

Моцарты революции

Слушаю

рев улицы

трепетно,

осиянно.

Музыка революции

как музыка океана.

Музыка

поднимает

волны свои неистовые.

Музыка

понимает,

кто ее авторы истинные.

Обрерос

и кампессинос,

дети народа лучшие,

это все

композиторы,

моцарты революции!

У моцартов резолюции

всегда есть свои Сальери.

Но моцарты

не сдаются,

моцарты

их сильнее!

Оливковые береты,

соломенные сомбреро,

это не оперетта,

а оратория эры!

Музыка —

для полета.

В музыке

все

свято.

Если фальшивит кто-то,

музыка не виновата.

Музыка резолюции

многих

бросает

в холод.

Где-то за морем

люстры

нервно

трясутся

в холлах.

Что,